Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД Том 4 1935-1939 1/20

Институт российской истории РАН Центральный архив ФСБ Российской Федерации
Дом наук о человеке (Франция) Институт истории новейшего времени (Франция) Центр по изучению России (Франция) Институт по экономической истории (Швеция)
L'lnstitut d'histoire de la Russie de I'Academie des sciences de Russie
Les Archives centrales du FSB
La Maison des sciences de l'homme (France) de la Federation de Russie
L'lnstitut d'histoire du temps present (CNRS, France)
Le Centre d'etude de la Russie (CERCEC, EHESS-CNRS)
L'lnstitut d'histoire economique (Suede)

L'lnstitut d'histoire de la Russie de I'Academie des sciences de Russie Les Archives centrales du FSB de la Federation de Russie La Maison des sciences de I'homme (France) L'lnstitut d'histoire du temps present (CNRS, France) Le Centre d'etude de la Russie (CERCEC, EHESS-CNRS) L'lnstitut d'histoire economique (Suede)
LES CAMPAGNES SOVIETIQUES VUES PAR LATCHEKA-O.G.P.U-N.K.V.D.
1918-1939
Documents et materiaux en 4 volumes
Sous la direction de A. Berelowitch (France) et IV. Danilov | (Russie)

Институт российской истории РАН Центральный архив ФСБ Российской Федерации
Дом наук о человеке (Франция) Институт истории новейшего времени (Франция) Центр по изучению России (Франция) Институт по экономической истории (Швеция)
СОВЕТСКАЯ ДЕРЕВНЯ ГЛАЗАМИ ВЧК-ОГПУ-НКВД
1918-1939
Документы и материалы в 4 томах
Под редакцией А. Береловича (Франция), | В. Данилова | (Россия)

L'lnstitut d'histoire de la Russie de I'Academie des sciences de Russie Les Archives centrales du FSB de la Federation de Russie La Maison des sciences de I'homme (France) L'lnstitut d'histoire du temps present (CNRS, France)
LES CAMPAGNES SOVIETIQUES VUES PAR LA ТСНЁКА - O.G.P.U.-N.K.V.D.
Tome 4.1935-1939
Documents et materiaux
Comite de redaction :
A. Berelowitch, [V. Danilov] S. Krasilnikov, You. Mochkov, V. Vinogradov, N. Werth (responsables de la publication), L. Samuelson, V. Khristoforov
Documents reunis par: T. Golychkina et N. Peremychlennikova (responsables du volume) A. Berelowitch, S. Krasilnikov
ROSSPEN
Moscou 2012

Институт российской истории РАН Центральный архив ФСБ Российской Федерации
Дом наук о человеке (Франция) Институт истории новейшего времени (Франция)
СОВЕТСКАЯ ДЕРЕВНЯ ГЛАЗАМИ ВЧК-ОГПУ-НКВД
Том 4.1935-1939
Документы и материалы
Редакционная коллегия тома:
А. Берелович, [В. Данилов,! С. Красильников,
Ю. Мошков, В. Виноградов, Н. Верт (ответственные), Л. Самуэльсон, В. Христофоров
Составители тома: Т. Голышкина, Н. Перемышленникова (ответственные) А. Берелович, С. Красильников
РОССПЭН
Москва 2012

УДК 94(47) ББК 63.3(2)6-2 С56
Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) Проект 12-01'-16091д
Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918-1939. Доку-С56   менты и материалы: в 4 т. Т. 4. 1935-1939 / под ред. А. Береловича, С. Кра-сильникова, Ю. Мошкова и др. — М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. - 983 с.
ISBN 5-86004-184-5 ISBN 5-8243-0143-3 ISBN 5-8243-0304-5 ISBN 5-8243-0305-1 ISBN 978-5-8243-1722-0
Четвертый том «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД» завершает серийное научное издание, включающее публикацию документов и материалов о политическом, хозяйственном, социальном и культурном положении деревни с первых лет Советской власти до конца 1930-х гг. Как и предыдущие, 4-й том, наряду с данными о социальном и экономическом положении деревни, дает информацию о политической ситуации и настроениях крестьян, будь они колхозники, единоличники или спецпереселенцы, о попытках чаще всего пассивного сопротивления с их стороны и о принятых властями мерах для их подавления. Фаза государственного террора, пришедшегося на 1937-1938 гг., также нашла отражение в документах сборника (данные о массовых операциях и судебных процессах того времени, влияние террора на повседневную жизнедеятельность сельского социума). Приведены специально подготовленные для высшего руководства НКВД сводки о «политических настроениях колхозников в связи с изъятием антисоветских элементов в деревне».
УДК 94(47) ББК 63.3(2)6-2
© А. Берелович, С. Красильников, Ю. Мошков и др., 2012
© Институт российской истории РАН, 2012 © Дом наук о человеке (Франция), 2012 © Центральный архив ФСБ РФ, 2012 © Российская политическая энциклопедия, 2012
© A. Berelowitch, S. Krasilnikov, You. Mochkov, etc., 2012
© Institut d'histoire de la Russie de 1'Academie
des sciences de Russie, 2012 © Les Archives centrales du FSB, 2012 © La Maison des sciences de l'homme (France),
2012
©ROSSPEN, 2012
ISBN 5-86004-184-5 ISBN 5-8243-0143-3 ISBN 5-8243-0304-5 ISBN 5-8243-0305-1 ISBN 978-5-8243-1722-0







https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_YjVyNzJ6NDVTTzA/edit?usp=sharing







Виктор Петрович Данилов 1925-2004
В начале 1990-х гг., когда Центральный архив ФСБ приоткрыл свои двери, Виктор Петрович Данилов среди прочих начатых им крупных проектов инициировал публикацию документов из архивов ВЧК, ОГПУ и НКВД, относящихся к советской деревне. Чтобы преодолеть все возникшие трудности и довести этот замысел до исполнения, требовался весь архивный опыт Виктора Петровича, весь его авторитет несомненного лидера «аграрников», занимающихся XX в., вся его энергия и упорство. Новизна и особенности закрытого прежде типа источников, их огромный объем и проблемы с финансированием (несмотря на многолетнюю поддержку парижского Дома наук о человеке) объясняют, почему первый том, охватывающий 1918-1924 гг., вышел только в 1998 г. Авторитет Данилова был столь высок, что в течение многих лет, пока готовились и публиковались тома «Деревни глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД», он обходился без какого-либо общего соглашения между многочисленными сторонами проекта, и все держалось на доверии к его слову. Второй том (1925-1929) вышел в 2000 г., первая книга третьего тома (1930-1931) - в 2003. Вторая книга (1932-1934) была практически закончена, когда внезапная смерть Данилова прервала и надолго дезорганизовала работу занимавшейся ер команды. В итоге она вышла только в 2005 г. Новые трудности, в т.ч. сыгравшее не последнюю роль полное прекращение финансирования, вновь застопорили работу1. Лишь сейчас мы представляем читателям четвертый том (1935-1939 гг.), который заканчивает серию. Вот почему ее составители решили в начале книги напомнить о той колоссальной роли, которую в российской историографии XX в. сыграл Виктор Петрович Данилов.
Здесь нет возможности подробно изложить его биографию — эта задача еще стоит на повестке дня и, будем надеяться, она будет реализована2. Напомним лишь основные вехи. Данилов родился 4 марта 1925 г. в Орске, в нынешней Оренбургской области. Он был самым младшим из девяти детей. Едва закончив школу и пройдя ускоренную военную подготовку, он в 1943 г. отбыл на фронт, откуда вернулся в 1945 г. лейтенантом-артиллеристом. По его словам, именно опыт войны заставил его отказаться от мысли заняться математикой и, в наивной надежде понять, как такое могло произойти, он решил стать историком. Окончив ВУЗ в Оренбурге, он поступил в аспирантуру Института истории Академии наук СССР в Москве и выбрал тему, которой в итоге посвятил всю свою научную жизнь: русское и советское крестьянство в XX в. В 1957 г. он стал заведующим сектором аграрной истории Института и занимал эту должность до 1969 г. Именно под его руководством и редакцией сотрудники Института в смятенное время в начале 1960-х годов подготовили двухтомник, посвященный коллективизации. В условиях того времени не могло быть и речи о том, чтобы авторы подвергли сомнению сам принцип коллективизации или стали описывать все ее ужасы. Однако даже высказываемых сомнений по поводу некоторых аспектов официальной истории, например, о том, что коллективизация не была подготовлена и что для ее успешной реализации не имелось ни технической, ни экономической базы, хватило, чтобы книга, после многочисленных нападок со стороны различных инстанций КПСС и несмотря на все внесенные в нее «правки», была запрещена.
7

Данилов разделял взгляды тех, кто называл себя «шестидесятниками», т.е., если говорить кратко, людей, которые восприняли XX съезд КПСС и десталинизацию всерьез и надеялись, что теперь в СССР можно будет построить демократический социализм. Он вступил в бой с консерватизмом со всей своей энергией и решимостью. Данилов сражался и как историк, и как гражданин, и как искренний коммунист. Очень быстро на первый план вышло требование свободы научного исследования, борьба за право усомниться в догмах, глубоко укоренившихся в историографии «Краткого курса истории ВКП(б)», и исследовать то, что во времена Перестройки назовут «белыми пятнами» истории. Сам Данилов в статье, которую он в 1964 г. написал для журнала «Новый мир», но так и не смог опубликовать из-за цензуры, назвал их «фигурами умолчания»'. Сегодня эти требования могут показаться более чем умеренными, но тогда они сыграли важную роль в борьбе за свободу исследования и за демократию в целом. Виктор Данилов участвовал в ней как член партии, а потом как секретарь парткома (1965-1968) Института истории. Так, в 1966 г., в момент, когда власти стремились предать забвению XX и XXII съезды КПСС, на которых Хрущев провозгласил свои меры по частичной десталинизации1, Виктор Данилов вместе с коллегами по парткому организовал собрание по случаю десятилетней годовщины XX съезда, на котором выступил с докладом о задачах историка, где напомнил о важности исторической истины в научном познании и гражданском сознании общества и для историков, и для общества в целом.
Позже он как секретарь парткома вступится за Александра Некрича, подвергшегося гонениям за свою книгу о начале Великой отечественной войны — «1941, 22 июня». Это заступничество не помешало партийным чиновникам исключить Некрича из партии, а самому Данилову тоже чуть не пришлось положить на стол партийный билет. Вплоть до Перестройки он окажется под подозрением, вытеснен на обочину официальной исторической науки, будет подвергаться бесконечным нападкам за «ревизионизм». Чтобы покончить с непокорным парткомом, Институт истории будет разделен надвое, и на его основе возникнет Институт всеобщей истории и Институт истории СССР (сейчас — российской истории).
Несмотря на преследования, которым он подвергался, и помехи, которые руководство Института все время чинило его работе, в эти годы Данилов — не без проблем — в конце 1970-х гг. сумел издать два тома «Советской доколхозной деревни»5, где, благодаря глубоким архивным разысканиям, он смог нарисовать картину советского села (прежде всего, в европейской части СССР) накануне коллективизации. Не формулируя этого прямо, он показал, что в крестьянском мире социальное расслоение происходит скорее по модели, которую предложил Чаянов*', чем по «марксистско-ленинской» классовой схеме. Данилов описывает крестьянство, которое осторожно и шаг за шагом соглашалось участвовать в тогдашней кооперации, но никак не вступать в колхозы. На взгляд Данилова, подлинным путем модернизации сельского хозяйства была добровольная крестьянская кооперация. В этом он шел по стопам великих русских аграрников, чьи идеи стал популяризировать, как только Перестройка сделала это возможным7.
Затем он обратился к теме крестьянской культуры XIX-XX вв. Этот сюжет давно его интересовал, и вдобавок здесь цензура была не так придирчива, как в сфере социальной и политической истории крестьянства. Данилов отправился работать в архивы разных регионов и собрал там колоссальный материал, который, к сожалению, не смог использовать в той книге, которую задумал8, по так и не успел написать, Он прервал работу над ней, чтобы воспользоваться всеми возможностями, которые ему, как и прочим историкам, представились вместе с новыми свободами: в конце 1980-х гг. ослабла, а затем была отменена цензура, н многие архивы были (пусть и частично) открыты.
В это время в жизни Данилова открылся новый этап, связанный, среди прочего, с историей публикации «Деревни глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД». Благодаря своей
8

энергии, силе воли, работоспособности и выдающимся качествам организатора Данилов сразу же повел работу по трем различным направлениям.
Пользуясь тем, что пресса получила относительную свободу, он регулярно обращается к широкой аудитории, в то время просто жаждавшей информации. Он поднимает темы, которые в течение долгих десятилетий невозможно было обсуждать публично, — напоминает о необходимости избавиться от догм и сделать историческое исследование свободным, призывает восстановить (или, скорее, установить) историческую правду и, в первую очередь, написать историю насильственной коллективизации и других ключевых проблем истории страны в XX в. Одновременно Данилов выступает в прессе, а порой и перед государственными инстанциями, которые к нему обращались (например, перед созданной в начале 1990 г. комиссией ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы9), в роли эксперта. В сумбуре ускоренной и непоследовательной либерализации сельского хозяйства он отстаивает путь добровольной кооперации, который бы позволил крестьянам самим определять свою судьбу. Вслед за форсированной коллективизацией он обличает форсированное «расколхозивание». Его голос не будет услышан, и последствия этого нам всем хорошо известны.
Тем не менее его главная миссия была иная: Данилов инициирует серию публикаций архивных документов по истории крестьянства XX в. Он спешил выпустить их как можно скорее, т.к. уже один раз пережил кратковременное и неполное открытие архивов во времена «Оттепели» и опасался, что архивные фонды могут вновь быстро закрыться, как это случилось после нескольких «оттепельных» лет. Публикация документов должна была сделать процесс рассекречивания необратимым и предоставить историкам (прежде всего, студентам и аспирантам, которые не могли попасть в московские архивы) доступ к источникам10. Он принимается за работу, несмотря на то, что экономическая ситуация в стране оказалась такова, что на архивные разыскания неоткуда было ждать финансирования. Не приходилось ждать помощи и от Института, где он, как и прежде, вновь подвергся нападкам и недоброжелательной критике, и где, как он сам говорил, те же люди, которые в советское время критиковали его за «ревизионизм», теперь стали упрекать его в «археомарксизме». Излишне говорить, что сам Данилов, даже если его взгляды со временем эволюционировали, не изменил им и остался марксистом-недогматиком и коммунистом-демократом". К счастью, в тот момент ему оказал бесценную поддержку его друг Теодор Шанин, который принял его в Интерцентре при только что созданном им университете — Московской высшей школе социальных и экономических наук. Вместе с Шаниным Данилов задумал один из своих важнейших проектов — исследование крестьянской революции 1902-1922 гг. Эта концепция выдвигает на первый план истории того двадцатилетия крестьянина, того, которого Шанин назвал «великим незнакомцем». Порывая со схемой трех революций («репетиция» 1905 г., «буржуазная» революция февраля 1917 г. и «пролетарская и социалистическая» революция октября 1917 г.), Данилов демонстрирует преемственность крестьянского движения, боровшегося за две цели: землю и право на самоорганизацию. В рамках этого проекта друг за другом выходят сборники документов о крестьянских восстаниях в Тамбовской губернии(1994 и 2003 гг.), о восстании на Дону (1917-1921 гг.) под предводительством Филиппа Миронова (1997 г.), о восстании (1919-1922 гг.) в Поволжье (2002 г.), о крестьянском движении на Украине (1918-1921 гг.) под предводительством Нестора Махно (2006 г.). Параллельно Данилов совместно с коллегами осуществляет серийные публикации о спецпереселенцах в Западной Сибири и о пленумах Центрального Комитета ВКП(б) 1928-1929 гг., положивших конец нэпу («Как ломали нэп», 2000 г.)12.
Наконец он почти успеет довести до конца два крупных международных издательских проекта, которые он инициировал и которые возглавлял. Первый из них — «Трагедия советской деревни» в 5 томах. Второй — серия «Деревня глазами ВЧК-ОГПУ-
9

НКВД», которая завершается данным томом. В начале текста в память Данилова мной уже говорилось о том, как этот проект родился и как гибель Виктора Петровича затормозила его осуществление. Благодаря своему энтузиазму, убежденности в важности своей работы и стремлению довести ее до конца он умел находить общий язык с самыми разными людьми из разных стран. Его человеческий и научный авторитет был так высок, что ему удавалось получить документы, чье существование он только предвидел. При его появлении архивисты говорили: «Дед пришел». Это вовсе не значит, что он, подобно многим своим коллегам, придерживался авторитарного стиля руководства. Наоборот, он не просто был способен к диалогу, но очень ценил обмен мнениями и дискуссии, как это прекрасно помнят участники его семинара, который он вместе с Теодором Шаниным вел в Интерцентре при МВШ СЭН. Документы для публикации отбирались после общего обсуждения, точно так же обсуждались тексты предисловий и примечаний. Когда он работал в архиве, то больше всего любил показать коллеге какой-нибудь очень важный или просто смешной (даже это случалось!) документ, и точно так же всегда было радостно поделиться с ним собственной находкой. Он страстно любил документы, и именно эта страсть объясняет, как за такое короткое время он сумел сделать поистине титаническую публикаторскую работу. Даже попав в больницу с нелегкими травмами, он не прекращал править рукописи и встречаться с коллегами.
Страсть к истине пробуждала в нем любовь к дискуссиям, но она же делала его непреклонным и превращала в грозного полемиста, когда он сталкивался с фальсификаторами истории. Показательно, что одной из его последних работ стало открытое письмо против небезызвестного писателя, который в позорной книжке реабилитировал Сталина, «цитируя» фальшивые документы. Данилов потрудился проверить источники и показал, что речь идет о подлоге13.
Виктор Данилов мечтал, закончив публикацию документов, написать историю коллективизации в СССР, о крестьянской революции 1902-1922 г., книгу о крестьянской цивилизации в XIX в., но его смерть 16 апреля 2004 г. не позволила этим замыслам осуществиться. Однако те работы, которые он успел завершить, останутся вехами для всех историков, которые изучают российский XX в. Воистину exegi monumentum. Как сказал во время прощания с Даниловым его друг Теодор Шанин, вместе с ним, последним из могикан, ушла вся великая школа русских ученых-аграрников, родившаяся в земствах конца XIX в.
Те, кому посчастливилось работать с Виктором Даниловым, всегда будут помнить о нем. Они сделали все, чтобы закончить работу, которую вместе с ним начали.
А. Я. Берелович
1 Недоброжелательная версия событий, изложенная в предисловии к трудам Данилова (Данилов В.П. История крестьянства России в XX веке. В 2 ч. М., 2011), имеет мало отношения к действительности.
2 Эта работа была начата авторами предисловия к упомянутому выше изданию. См.: Данилов В.П. Указ. соч. С. 25 и далее.
'* Статья была опубликована 40 лет спустя в сборнике: Данилов В.П. Указ. соч. С. 810-831.
1 В целях удобной схематизации этот процесс брежневского времени довольно часто называют «ресталинизацией», что, на мой взгляд, не точно.
5 Данилов В.П. Советская доколхозная деревня. В 2 т. Т. 1: Население, землепользование, хозяйство. М., 1977; Т. 2: Социальная структура, социальные отношения. М., 1978.
(i Он подробно останавливается на теории Чаянова и, на первый взгляд, занят ее опровержением. На самом деле, как он мне объяснил, когда я задал ему вопрос о явном противоречии между тем, что он критикует Чаянова и одновременно подтверждает его правоту конкретным материалом, это была единственная возможность привлечь внимание читателей к чаяновской теории. Данилов надеялся,
10

что самые любознательные пойдут в библиотеки, чтобы познакомиться с чаяновскими трудами, и увидят, что Данилов вовсе не опровергает, а подтверждает правоту Чаянова, которого он считал одним из своих учителей. Эта деталь прекрасно характеризует условия, в которых приходилось работать в 1970-е гг.
7 См., например, составленную им библиографию: Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров, А.В. Чаянов, А.Н. Челинцев. Указатель литературы. М., 1988.
8 Была опубликована только статья о частушке — жанре, который он очень любил.
9 Он описывает свою работу в этой комиссии в статье «Из истории перестройки: переживания шестидесятника-крестьяноведа» (Отечественные записки, 2004, 1 (15). С. 130-140).
10 Его надежды воплотились в жизнь, и на материале документов, выпущенных под руководством Данилова, был защищен целый ряд кандидатских диссертаций.
11 Я думаю, что многолетнее погружение в документы о репрессиях, которым крестьяне подвергались на протяжении всей советской истории, радикализировало его критику режима. По крайней мере, хотя новая власть, которая установилась в России, была ему глубоко чужда, он не страдал ностальгией по советскому времени.
12 Самую полную библиографию работ В.П. Данилова см. в сборнике: Данилов В.П. История крестьянства... Т. 2. С. 810-831.
13 По поводу книги В. Карпова «Генералиссимус» (2 т. М., 2003) см.: Письмо в редакцию. Сталин и советское общество // Вопросы истории. 2004. № 2. С. 169-174.

Введение
Четвертый том «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД» (1935-1939 гг.) завершает серийное научное издание, включающее публикацию документов и материалов названных ведомств о политическом, хозяйственном, социальном и культурном положении деревни с первых лет советской власти до конца 1930-х гг. Над подготовкой и изданием томов, первые три из которых вышли под руководством и редакцией ныне ушедшего из жизни выдающегося специалиста по истории российского/советского крестьянства Виктора Петровича Данилова и Алексея Береловича (Франция), работал международный коллектив ученых. Реализация проекта стала возможной благодаря поддержке ряда французских научных учреждений и Совета науки Швеции. Настоящий том подготовлен сотрудниками ЦА ФСБ России Н.М. Перемышлен-никовой, В.К. Виноградовым, Т.М. Голышкиной с участием А. Береловича. Н. Верта (Франция), С.А. Красильникова и Ю.А. Мошкова. Составителями тома проведены выявление, отбор, перепечатка и сверка публикуемых документов и материалов.
Завершающий том документальной серии охватывает сложный и многоаспектный, насыщенный различными по масштабам и значению событиями во внутриполитической и международной сферах период в истории советской страны и крестьянства как основной части населения страны. По проблематике жизни советской деревни второй половины 1930-х гг. в СССР, а ныне в России и за рубежом опубликованы сотни статей и книг. Современных исследователей особенно привлекают события, связанные с репрессиями и «раскулачиванием» в годы сплошной коллективизации, и особенно «Большим террором» 1937-1938 гг. При этом, однако, многие из авторов, в том числе зарубежные, зачастую базируются в своих оценках и выводах о деятельности спецорганов, их функциях и влиянии на обнаруженных в федеральных и региональных архивах отчасти случайно сохранившихся документах НКВД. Данный том впервые представляет систематизированный комплекс ведомственной информации, поступавшей из региональных органов НКВД в центральный аппарат, а оттуда политическому руководству страны о ситуации в деревне в эти годы. Приводятся разной степени детализации и достоверности сведения о политическом и экономическом положении в сельской местности за вторую половину 1930-х гг., публикуются многочисленные сообщения о политических настроениях и об отношении колхозного (и единоличного) крестьянства к мероприятиям власти, к крупным политическим кампаниям того времени (примерный устав с/х артели 1935 г., конституция 1936 г., выборы в верховные советы республик и страны, отклики на серию московских судебных процессов, на массовые репрессии в самой деревне, реакция на события внешней политики — Халхин-Гол, пакт Молотова-Риббентропа, вступление войск Красной армии в Польшу и т.п.). Источники, публикуемые в 4-м томе, тесно взаимосвязаны и событийно переплетены с документальной линией последних книг серии «Трагедия советской деревни», что позволяет углубить существующие научные знания о деревне и крестьянстве в это трагическое время, о политике властей в отношении колхозников и оставшихся единоличников, дополнить общую картину реальными бытовыми фактами и сведениями, рисующими противоречивую панораму деревенской жизни накануне Второй мировой войны.
В экстремальной социально-политической и хозяйственной обстановке в стране, сопровождавшейся насаждением в кратчайшие сроки, к середине 1930-х гг., почти
12

двух с половиной сотен тысяч колхозов, оформление нормативных взаимоотношений новых коллективных хозяйств с государством не поспевало за динамикой самой колхозной системы. Спешно издаваемые властью акты и постановления формировали пеструю и противоречивую правовую ситуацию, чреватую многочисленными коллизиями, пробелами и нестыковками. Внутренние взаимоотношения колхоза как институциональной структуры и его членов, передавших коллективному хозяйству основные средства производства, но будто бы сохранявших на них право при выходе из коллектива, статус подворья члена колхоза, взаимодействия самих колхозников друг с другом, с должностными лицами также были во многом не оформлены и решались нередко по усмотрению и воле низовых работников. Не были выяснены до конца и во многих случаях имущественные права и взаимная ответственность участников коллективного хозяйствования. Массовое обсуждение в печати Устава с/х артели до его принятия в начале 1935 г. преследовало очевидную цель: путем громкой пропагандистской кампании подчеркнуть одобрение происходивших крутых преобразований в хозяйственном и социальном строе деревни большинством ее населения. Публикуемые в сборнике документы рисуют тем не менее куда более сложную картину настроений крестьянства, нежели это отражено в печати, поскольку, если не брать в расчет противоположные позиции («колхозные» и «антиколхозные»), поведенческие действия колхозного крестьянства в социально-трудовой сфере оказывались далеки от норм Примерного устава.
В обстановке сумбурной ломки производства и быта в деревне и разгула репрессий власть, ни на йоту не отказываясь от основ своей политики, должна была искать некое подобие компромисса с деморализованным крестьянством. Организованное и проводимое с неслыханным прежде размахом обсуждение Устава с/х артели могло расцениваться таким образом, что власть, учитывая тяжкие результаты «сплошной коллективизации» и «раскулачивания», искало точки сближения с крестьянством. Обсуждение Устава, проводимое вначале в форме публичного диалога вождей с представителями крестьянства в Москве, а затем на районных совещаниях и колхозных собраниях, вызвало надежду на некоторую перемену курса и смягчение режима в отношении села. Поэтому в донесениях спецслужб отмечалось, что часть колхозников с одобрением относились к основным положениям Устава, видя в них опору для упорядочения дел в колхозной артели. Так, колхозники в Куйбышевском районе Западно-Сибирского края в выступлениях на общих собраниях и даже частных беседах одобряли Устав, говоря, что «от устава будет большая польза государству и нам», «добрый устав указал порядок в колхозе, теперь не будет каждый ворочать по-своему, а раз будет порядок, то колхозы через год-два выправятся так, что не узнаешь» (док. № 39).
В сводках, безусловно, делался акцент на позитивные тенденции (фиксация притока единоличников в колхозы и образование новых коллективов). В то же время (и это чрезвычайно важная сторона направленности сводок) информаторам из НКВД важно было, в отличие от официальной пропаганды, зафиксировать и другую, не парадную сторону колхозных реалий. Кампания по обсуждению устава обнажила множество коллизий в положении колхозов: неурегулированные земельные споры, плохую работу МТС в колхозах, бесхозяйственность и неорганизованность в организации колхозного производства. Крестьяне не могли не видеть, что главные требования, предъявляемые к ним государственной властью и обременявшие всю колхозную экономику (объемы гособязательств, масштабы изъятий, тяжесть налогово-податной системы), оставались нетронутыми, а дело шло в основном о налаживании первичного внутреннего порядка в колхозах. На этой почве информаторы фиксировали многочисленные негативные оценки нового устава, поскольку части крестьянства он виделся иным. В публикуемых в настоящем томе донесениях содержались предложения о тех мерах, которые, по справедливому мнению колхозников, могли укрепить стабильность хо
13

зяйственного состояния колхозов и самих колхозников. Наиболее встречаемым было несогласие с зафиксированным в Уставе главным принципом распределения полученного урожая, «первой заповедью» колхоза, о первоочередном выполнении плановых обязательств по сдаче продукции, налагаемых государством на колхозы, и лишь в последнюю очередь предполагалось обеспечение членов коллектива. Еще более остро эти массовые настроения обнаружились во время обсуждения на селе проекта Конституции 1936 г., в обстановке, когда стало ясно, что урожай в этом году в ряде центральных, уральских, поволжских и черноземных областях будет низким, и реально маячила угроза нового голода.
Зачастую высказывались опасения, что, разрешив колхозникам держать в своем подворье больше скота, государство вновь возродит «кулаков» и затем будет их «раскулачивать», что от скотины колхознику будет только мученье, потому что «будем таскать все молоко и шерсть в государство» (док. № 13, 15), что «Уставом народ не удержишь, ему нужен хлеб. Самые лучшие колхозники уже ушли из колхозов».
Донесения информационных служб НКВД в различные властные инстанции показали, что во многих случаях на одном из первых мест и наиболее остро стоял вопрос о размере приусадебного участка для колхозного двора. Как отголосок прежней привычкой единоличной жизни, как привычный для русского крестьянина общинный и подтвержденный революцией лозунг, звучали повсеместные требования выделять размеры приусадебных участков соответственно с числом едоков в семье колхозника. Значение этого требования нетрудно оценить, если иметь в виду, что крестьяне-колхозники в конце 1930-х гг. до половины (или половину) жизненно важного продукта получали не от общественного хозяйства по трудодням, а от своего подворья (молоко, мясо, картофель, овощи и др.). Цены, по которым государство расплачивалось за колхозную продукцию, были заметно ниже ее себестоимости. И хотя по таким же ценам государство забирало часть продукции и подсобного хозяйства, в первую очередь по животноводству, свой двор и огород во все времена были жизненно необходимой частью крестьянского существования в России. Имея в виду весьма значительное место личного подворья в обеспечении жизни семьи, колхозники вполне обоснованно рассматривали это свое хозяйство как гарантию не только от капризов природы, от внутренней бесхозяйственности, но и от жесткого налогового нажима власти на колхозы.
Различные обследования последующего времени показали, что практика неуставного наделения приусадебными участками, незаконные отрезки колхозной земли в пользу разных учреждений, продажа и аренда и другие нарушения не исчезли и после принятия Устава артели. Не прекратились они и после до конца не завершенной даже к 1939 г. кампании по выдаче колхозам актов на вечное пользование землей.
Но основные предложения колхозников сводились в своей массе к тем условиям, которые способны были в известной степени обеспечить существование и укрепить материальное состояние членов колхозов вне зависимости от хозяйственного состояния самих колхозов, прежде всего путем укрепления индивидуальной, «подсобной» части внутри коллектива. На первое место выступало предложение колхозников официально увеличить размер их приусадебного хозяйства, что должно было послужить определенной гарантией существования колхозного двора. В Троицком районе (Западная Сибирь) в колхозе «Серп и молот» в принятый устав был внесен пункт: размер приусадебных участков увеличить до 0,8 га и выделить по 2 га сенокоса на двор. В Куйбышевском районе в одном колхозе его члены записали в устав величину приусадебного участка 0,8 га, количество крупного рогатого скота — от 2 до 3 коров с приплодом. В другом селе предложили внести в устав пункт, что колхозник имеет право держать 5 дойных коров и иметь один гектар приусадебной земли. В Томском районе колхозники, восстанавливая привычный для крестьян едоцкий принцип, по
14

становили размер приусадебного участка давать не по норме на двор, а соотносить с числом едоков в семье (док. №39). И подобные настроения отмечались во многих других районах страны.
Понятно, что подобные предложения шли вразрез с главным принципом коллективизации — ставкой на организацию и развитие так называемого общественного хозяйства и укрепление так называемой общественной, а фактически государственной собственности. Государство, вынужденное терпеть подсобное хозяйство колхозника как неизбежное условие для самого выживания его семьи внутри колхоза, понимало его противоречивое значение в системе колхозного строя, в колхозной хозяйственной и социальной структуре. Такие противоречия фиксируются в документах настоящего тома и после принятия устава артели. В спецсообщении УНКВД по Курской области в июле 1935 г. говорится, что в ряде районов — само собой, «по инициативе кулацких элементов», значительная площадь колхозной земли прирезана колхозникам в их индивидуальное пользование сверх выделенных приусадебных участков. Колхозники занялись исключительно обработкой личных посевов, что привело к отрыву от общественного производства и «массовому невыходу на колхозные работы» (док. № 36). В декабре 1935 г. в той же Курской области в отдельных колхозах «вскрылась», по определению автора спецзаписки, «новая форма частнособственнических тенденций», а именно — приобретение лошадей в частную собственность, что ослабляло колхозы. Владельцы лошадей совершенно отрывались от колхозного производства, не участвовали в колхозных работах и выполняли за плату различные частные работы на стороне, что вызывало нездоровые настроения среди других колхозников (док. № 66). В Троицком районе Западно-Сибирского края в некоторых колхозах была обнаружена тенденция к росту необобществленной части хозяйства колхозника за счет расширения приусадебных участков и увеличения количества скота свыше установленных норм, приобретения в собственность тягла, выделения дворам сенокосных участков (док. № 39). Документы свидетельствуют, что подобные явления были общими для многих регионов страны. Факты нарушения правил в отношении приусадебных хозяйств устойчиво фигурируют в сообщениях информационных структур НКВД и в последующие годы, выступая, в частности, как считали чекисты, одной из причин хозяйственной слабости колхозов.
Земельный вопрос, какие бы формы он ни приобретал в постреволюционный период, оставался полем противостояния, конфликтов между властью и деревней. Национализация земли явилась первым социально-политическим актом советской власти, означающим отвержение буржуазного права собственности на средства производства и передачу всех земель трудящимся. Ликвидация любых форм собственности на землю, кроме государственной, становилась знаковым символом революционных преобразований в стране. Трудовая аренда земельных участков, разрешенная с переходом к нэпу, стала резко ограничиваться и была окончательно запрещена с началом «сплошной» коллективизации в СССР. В соответствии с актами, изданными в ходе коллективизации, колхозы, формируя свой земельный фонд в основном из участков своих членов, становились его бессрочными пользователями. В разделе II Устава сельскохозяйственной артели подтверждалось, что земля, занимаемая артелью (как и всякая другая земля в СССР), «есть общенародная государственная собственность» и закрепляется за ней «в бессрочное пользование, т.е. навечно, и не подлежит ни купле-продаже, ни сдаче артелью в аренду». Указывалось также, что «из обобществленных земельных угодий выделяется в личное пользование каждого колхозного двора по небольшому участку в виде приусадебной земли (огород, сад)» в размере от одной четверти до половины гектара. Таким образом, даже санкционированная с переходом к новой экономической политике всякая, в том числе «трудовая» внутрикрестьянская аренда земельных участков, была полностью запрещена, как и любая другая. Фор
15

мально за крестьянами, в том числе и единоличниками, сохранялось право на с/х использование земель, однако колхозам запрещалось выделять крестьянам, выходящим из коллектива, участки из основного земельного массива, чтобы не уменьшать его размеры. Единоличники получали участки вне основного колхозного массива, как правило, это были не лучшие земли.
С развертыванием колхозного строительства интерес отдельного семейного коллектива к земле, переходившей в распоряжение колхозов, быстро угасал, сохраняясь лишь в масштабе приусадебного огорода, покоса, сада. Колхозник отодвигался от прямого распоряжения общими земельными угодьями, ослаблялось его прямое участие в решении таких прежде неотложных дел, как севооборот, выбор участка, время посева, других дел, в которые, кроме руководства самого колхоза, вмешивались сельсоветы, МТС, районные плановые комиссии и т.п.
Такой рисовалась общая картина в отношении к земельному вопросу в колхозной деревне. Могло показаться, что любые варианты с использованием сельскохозяйственных земель в стране решены бесповоротно, в том числе они исчезли даже как частная проблема. Однако публикуемые в томе документы такой надзорно-карательной инстанции, каким являлся НКВД, показывают, что на территории страны в недрах, как казалось, всеохватывающего господства колхозно-совхозной системы происходили малоизвестные для сегодняшнего читателя явления в земельном вопросе, нарушающие незыблемость этого фундаментального для власти правила. После принятия Устава артели такие факты стали отслеживаться надзорными ведомствами и квалифицировались как грубые нарушения порядка землепользования и закона о национализации земли.
На необъятных просторах страны факты сдачи участков земли колхозами в аренду организациям и частным лицам за деньги или за услуги, как оказалось, не были исключительными, хотя осуществлялись, понятно, в скрытой форме. Различные учреждения использовали землю в основном в интересах своих рабочих и служащих как коллективные огороды, выпасы и покосы. В ряде случаев колхозы отдавали на сторону пустующие или неудобные участки, которые они не могли обработать сами. Взамен они получали чаще всего не деньги, а какие-либо услуги. Судя но всему, реальный ущерб хозяйственной деятельности колхоза был не так уж велик, однако речь шла прежде всего о нарушении священного, незыблемого, в понимании высших идеологов страны, принципа государственной собственности на землю в неоправданных групповых интересах. Передавались колхозные участки также отдельным лицам, единоличникам и даже своим колхозникам, использовавшим их в каких-либо выгодных для себя обстоятельствах. Но во многих случаях сдача земли происходила в тех местах, где местные управленцы бесконтрольно хозяйничали в колхозах.
В частности, курские чекисты в июле 1935 г. трактовали такого рода действия как «факты частнособственнических проявлений в колхозах»: «В ряде колхозов Курской обл. вскрыты попытки пробравшихся на руководящие посты кулацких и пр. чуждых элементов восстановить в колхозах частнособственнические отношения (сдача земли в аренду, нередко быв. кулакам, увеличение индивидуальных посевов за счет сокращения обобществленных посевов). Обращают на себя внимание факты присвоения руководителями колхозов (пред., членами правления и т.д.) в свое личное пользование участков обобществленной земли, а также и быв. кулацких земельных участков и участков, принадлежащих отходникам» (док. №36).
В справке Наркомзема о ходе регистрации и принятия уставов в 1935 г. сообщалось, что до сих пор наблюдаются не единичные случаи сдачи в аренду колхозниками приусадебных участков, продажи и покупки земли, незаконного изъятия земли у колхозов, спекуляция сенокосами и сдача земли в аренду. Приведен пример, когда председатель Шагаевского сельсовета брал деньги за продажу огородов на один год.
16

Колхозник Кошелев заплатил сельсовету деньги за пустопорожнюю землю — 26 руб., колхозник Орехов — 26 руб., Ишков — 26 руб.
Председатель колхоза «Новый быт» Добринского района Воронежской области сдал в аренду 5 га колхозной земли Маслопрому. Правление колхоза им. Сталина Бу-денновского района сдало в аренду землю: 4 га МТС и 2 га луга РИКу. Правление колхоза «Вторая пятилетка» прирезало 50 хозяйствам усадебной земли значительно больше, чем это предусмотрено уставом с/х артели (январь 1937 г.) (док. № 154).
Особо выделялись те случаи, когда нарушения жестких правил землепользования колхозными и другими местными руководителями граничили с криминалом. Наиболее заметно такого рода манипуляции с землей обнаруживались в некоторых национальных регионах страны, удаленных от бдительного контроля со стороны центра. В выводах специального выборочного обследования ряда колхозов Азербайджана и Грузии говорилось о стремлении «кулацкого и прочего социально-чуждого элемента» восстановить в колхозах частнособственнические отношения» (док. № 93). Проявлялось это в сдаче земли в аренду и даже продаже земли; в выделении для личного пользования в колхозных массивах земельных участков; в увеличении членами правлений приусадебных участков; в предоставлении в пользование единоличников земли из колхозного массива на условиях отработки или на половинных началах (скрытая форма аренды). В большинстве обследованных колхозов были выявлены скрытые индивидуальные посевы, отмечались многочисленные факты, когда колхозники, в ущерб колхозу, основное время уделяли своему индивидуальному хозяйству. Обследователи обнаружили такие нарушения в Хачмасском, Шемахинском, Кировабадском и других районах Азербайджанской ССР. Широко применялся прием, когда в колхоз вступал лишь один из членов семьи, оставляя большую часть хозяйства в единоличном владении остальных (жены, мужа, брата и т.д.). В Сабит-Абадском районе колхозник Караш Сулейман Оглы совместно с двумя братьями-единоличниками занимался скотоводством и владел общим хозяйством в 100 голов мелкого скота, 10 голов крупного, 7 лошадей и т.д. В колхозах Грузии были обнаружены скрытые посевы на общественном поле, сдача земли в аренду единоличникам. В 1809 обследованных хозяйствах Аджаристана оказалось 3021 га излишков, находившихся в индивидуальном пользовании. Член Хертамского колхоза Бегипадзе И. сдал 6 га обобществленной земли в аренду единоличникам на половинных началах. Член Орта-Батумского колхоза Чхаидзе Бекир, имея в единоличном пользовании мощное хозяйство, для работы в колхозе нанимал двух батраков. Выработанные ими трудодни записывались Чхаидзе, ас ними расплачивался он сам (ЦА ФСБ России. Ф. 3. Оп. 3. Д. 1290. Л. 1-5).
Подобные сделки оказывались противоправными в глазах государства, ибо отношения такого типа выпадали из сферы контроля государства и выглядели как рецидивы частных сделок, не допустимых в принципе. Нарушалось жесткое требование использовать землю колхозов и труд на ней в первую очередь в казенных интересах. Колхозы должны были получить продукт с любого клочка земли сами и своим трудом, отдав часть оного в казну. Любые соглашения по земле, в том числе с другими советскими организациями, немедленно расторгались по командам сверху или по предписаниям прокуроров, а их участники несли наказания административно или по суду. Несмотря на такие кары, сделки подобного рода, как показывают материалы, имели место и в последующем.
Что же касается самого чувствительного для рядовых колхозников аспекта земельной проблемы — вопроса о приусадебных участках, то его политическое решение произошло на майском пленуме ЦК ВКП(б) 1939 г. В жестком выступлении Сталин осудил тех колхозников, которые вырабатывали мало трудодней и были безоговорочно названы им тунеядцами и дармоедами, формальными колхозниками. Далее он заявил, что поле личного хозяйства расширено за счет общественного колхозного
17

поля вопреки большевистской политике, и это грозит распадом колхозов и возвратом к индивидуальному хозяйству (см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 417). Последовавшее затем постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 27 мая 1939 г. «О мерах охраны общественных земель от разбазаривания» вызвало генеральную проверку размеров приусадебных участков во всех колхозах страны и прирезку излишков к общественному полю. Если годом ранее, 19 апреля 1938 г., было издано постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О запрещении исключения колхозников из колхозов», подписанное Молотовым и Сталиным и грозившее руководителям колхозов и районным работникам уголовным наказанием за необоснованные исключения из колхозов, то теперь Сталин требовал «вытряхивать» людей, которые «присосались к колхозу» (Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 423). В циркулярном письме партийным секретарям и редакторам газет от 19 июня 1939 г., подписанном секретарем ЦК ВКП(б) А.А. Ждановым, предлагалось «разоблачать и травить на страницах газет лжеколхозников, лодырей, тунеядцев, живущих на шее у колхоза, тем самым препятствующих дальнейшему росту доходности и зажиточности колхозов, разоблачать и вести решительную борьбу против носителей кулацких, частнособственнических настроений (РГАСПИ. Ф. 17. On. 121. Д. 2. Л. 38-38 об.). Меры по ограничению приусадебного хозяйства колхозников, как и увеличение минимума трудодней, за которым могло последовать исключение из колхоза, сопровождавшиеся новым жесточайшим налоговым нажимом на приусадебное хозяйство, преследовали цель направить усилия колхозников для работы в общественном хозяйстве, не считаясь с ухудшением их
материального положения.
Обсуждение болевых сторон колхозной жизни не ограничивалось только «землей». Так, в 1936 г. на собраниях при обсуждении проекта новой Конституции выступавшие колхозники еще чаще и смелее, чем при обсуждении* Устава артели, настаивали на отказе от правила первоочередной сдачи получаемой продукции по государственным обязательствам. Но на таких собраниях уже обсуждались не только колхозные дела, по и предлагаемая проектом общественно-политическая структура советского общества. По сравнению с обсуждением колхозного Устава усиливалось внимание сельских граждан к вопросам государственного устройства СССР, положению и нравам различных социальных слоев, рабочих и крестьян, классовая политика
партии большевиков.
Информаторы чаще стали отмечать и отрицательное отношение отдельных выступавших на собраниях к некоторым взаимоотношениям государства и деревни, к положениям проекта конституции и существующей практике. Так, на собрании колхозников с/х артели им. Максима Горького (с. Безопасное, Труновский район), посвященном обсуждению проекта Конституции, вносились предложения: «Отменить зерновые, мясные и молочные поставки колхозами государству». «Давать хлеб государству после обеспечения колхозников, и только в том случае, если будут излишки, а то берут хлеб, а колхозники остаются голодными» (док. № 123). А в с. Николаевка (Кирсановский район) «при обсуждении проекта Конституции колхозники потребовали записать их требование об отмене обязательной поставки государству хлеба. Колхозник Кощенкин добавил: "Надо в Конституцию внести пункт об обеспечении хлебом в первую очередь колхозников, а что останется — вывозить государству"» (док. № 120). Но в то же время, даже принимая задания государства как «первоочередную заповедь», колхозники на собраниях по обсуждению проекта Конституции предлагали приравнять их обеспечение и права к положению рабочих на госпредприятиях. В этом заключался безусловный социальный смысл: раз государство обязывает колхозы в первую очередь выполнять государственные плановые задания по поставке продукции, не считаясь с их интересами, то пусть примет на себя и определенные обя-
нродукц...-,----
зательства и льготы в отношении их членов!
li

В Ипатовском районе Северного Кавказа вносились такие предложения и задавались вопросы: «Дополнить 119 ст. Конституции следующим: давать колхозникам трудовые отпуска наравне с рабочими и служащими, с сохранением среднего заработка в трудоднях». «Внести в проект Конституции пункт об установке специальных выходных дней для колхозников». «Дополнить ст. 120: все колхозники должны обязательно застраховать колхозников через страхкассы. Производить государственное обеспечение нетрудоспособных колхозников». «Почему у нас в СССР работают по-разному: одни шесть, другие семь, третьи восемь часов, а колхозники работают больше всех. Нельзя ли приравнять колхозников к рабочим и служащим?»
На собрании, посвященном обсуждению проекта Конституции в колхозе им. Димитрова Птиченского сельсовета (Изобиленский район), колхозник Колотухин задал докладчику вопрос: «Почему в зерносовхозах, фабриках и заводах получают зарплату, а колхозники работают вслепую, не зная, получат ли что-либо или пет. Я вношу предложение в проект Конституции, чтобы колхозники получали гарантийный минимум» (док. № 123). В селах Ленинградской области также выдвигались требования о переводе колхозов на положение совхозов, об установлении для колхозников 7-часового рабочего дня, твердой зарплаты, отпусков за счет государства и распределения доходов от урожая не по трудодням, а по паям (док. № 126).
Вносились в качестве добавления к Конституции предложения об изменении системы оплаты труда колхозников — ввести денежную зарплату вместо натуроплаты по трудодням, в виде заработной платы. Выдвигались требования о переводе колхозов на положение совхозов, об установлении для колхозников 7-часового рабочего дня, твердой зарплаты, отпусков за счет государства и распределения доходов от урожая не по трудодням, а по паям. Колхозники предлагали перевести форму колхозного хозяйства в форму государственного хозяйства или установить колхозникам заработную плату на трудодень, независимо от урожая.
Активизировались и люди, оппозиционно настроенные к власти. Наблюдатели из системы НКВД отмечали такие требования. На отчетном собрании учителей с. Беко-во (Саратовский край) быв. зсер Доронин в своем выступлении заявил: «По утверждении новой Конституции диктатуры пролетариата не должно быть. Если у нас в стране все трудящиеся, то руководство рабочего класса и диктатура с насилием не нужны» (док. № 125). Вновь отмечались призывы к объединению крестьян в самостоятельные политические организации с целью противопоставления их государству. Чекистами из Горьковского края был зафиксирован «к.-р. выпад» участника собрания Яковлева, который, обращаясь к председателю сельсовета Иванову, задал ему следующий вопрос: «Сталина кто выбирал — мы или без пас кто-нибудь?», ■- на что председатель] сельсовета Иванов безапелляционно ответил: «Сталина не выбирали, а назначили». На пленуме Родничковского сельсовета раскулаченный крестьянин Смотров среди присутствующих говорил: «Новая Конституция будет для колхозников кабалой. Как ни голосуй, тайно или нетайно, все равно у власти будут коммунисты».
В автономных республиках Северного Кавказа (Чечня, Северная Осетия, Дагестан) распространялись слухи о разрешении свободного выхода из колхозов и даже об их роспуске. «Сейчас везде и всюду распускают колхозы. Власть скрывает от нас, что в Грузии колхозов уже нет. Скоро и к нам придет распоряжение о выходе из колхозов, коммунистам приходит конец» (Северная Осетия) (док. № 122, 123).
Подобные высказывания, сделанные на сельских собраниях, расценивались в информационных материалах как угрожающие самим основам советской власти, а некоторые их авторы подвергались арестам. И хотя чекисты и квалифицировали наиболее радикальные предложения как «контрреволюцию», исходящую от враждебно настроенных слоев деревни, они не скрывали массовость их распространения.
19

Деревенская повседневность, фиксировавшаяся в чекистских сводках и сообщениях, фокусировалась и на такой болезненной и для государства, и для крестьянства проблеме, как распоряжение произведенной в колхозах и единоличниками сельхозпродукцией. Система централизованных хлебозаготовок, возникшая и реформировавшаяся с созданием колхозной системы, включала в себя обязательные поставки, натуроплату за деятельность МТС и хлебозакупки. Эти базовые источники хлебозаготовительной политики сталинского режима нацеливались на максимально возможный уровень изъятия хлеба.
Определение уровня урожайности занимало важное место в организационно-нормативном давлении государства на деревню. Так, определение урожайности выступало одним из главных критериев для определения объема госпоставок зерновых государству, а также для взимания натуроплаты за работу МТС. Получавшие более высокий урожай колхозы платили в поставку и МТС больше, чем колхозы с меньшим урожаем. Считалось, что такой подход способен стимулировать МТС к лучшему качеству обработки колхозных нолей. На созданную в 1933 г. Государственную комиссию по урожайности возлагались большие надежды в плане выработки надежных методов установления истинных размеров сборов зерновых в масштабах колхозов, районов, областей, и в конечном итоге в масштабе всего СССР, сократить до минимума потери и утраты урожая и установить размеры хлебозаготовок в соответствии с реальным сбором в каждом регионе и колхозе. В 1935-1938 гг. урожайность устанавливалась по так называемому нормально-хозяйственному методу, согласно которому из устанавливаемой на поле так называемой биологической урожайности вычитались минимально допустимые потери (в частности, потери, зависящие от погодных условий, потери от несовершенства техники уборочных работ и т.д.). В частности, при определении урожайности в середине 1930-х гг. не учитывались потере, «не используемые в хозяйстве», к числу которых относилось самоосыпание зерна на корню вследствие перестоя хлеба, потери при перевозке снопов на тока и т.д.). Однако решения комиссии по установлению урожайности вызывали большие ведомственные и местнические споры и несогласия, требовавшие вмешательства высших инстанций. В 1937 г. она была упразднена, а ее функции возвратили в ЦУНХУ и Наркомзем СССР, а в мае 1939 г. передали Наркомату заготовок СССР. Однако стремление к завышению урожайности хлебов по-прежнему доминировало. В ноябре 1937 г., т.е. уже ко времени окончания хлебосдачи, сама комиссия РСФСР по приемке урожайности зерновых культур в ЦУНХУ Госплана вынуждена была снизить ранее установленные показатели колхозному сектору по 19 регионам страны и единоличному — по 20-ти (Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 526-528).
28 августа 1938 г. постановление СНК и ЦК ВКП(б) требовало пресекать антигосударственные тенденции, отмеченные в некоторых районах страны, занизить урожай при отнесении колхозов к группам урожайности и задержать хлебосдачу в расчете на получение скидок и льгот. Виновных предлагалось привлекать к ответственности за срыв государственного плана заготовок (РГАСИИ. Ф. 17. On. 3. Д. 2115. Л. 50-52). С 1939 г. определение урожайности зерна стало устанавливаться более жестким образом — непосредственно в поле в момент созревания зерна (так называемый биологический метод), а ранее допустимые потери переставали учитываться. Таким образом, исчисленная урожайность позволяла поднимать задания по хлебосдаче. В валовые сборы хлеба по стране стали включать и бобовые культуры. По данным исследователей (М.А. Вылцан, Н.Я. Гущин и др.), так называемая биологическая урожайность и исчисленный на этой основе валовой сбор зерна примерно па четверть превышали так называемый амбарный урожай. Близкие к реальному, «амбарному» сбору показатели подлинной урожайности показывались в годовых отчетах колхозов и совхозов, но они носили закрытый характер и не публиковались в издававшихся тогда статистических
20

материалах. Расхождение урожайности с одного га «на корню» и намолота в колхозах в основном происходило за счет больших потерь хлебов во время уборки и выглядело следующим образом: 1935 г. — 8,7 ц и 6,1 ц; 1936 г. — 7,6 ц и 5,4 ц; 1937 г. — 11,5 ц и 9,3 ц; 1938 г. — 9,3 ц и 7,1 ц; 1939 г. — 10,0 ц и 7,3 ц. Упомянутые расхождения, или «потери зерна», достигали от 2 и более ц с гектара, что воспринималось как данность партийно-государственными функционерами (см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 500-505).
Размеры и доля государственных поставок в общем объеме собранного зерна неуклонно возрастали к концу 1930-х гг. В 1935 г. она составляла 39,3 % от валового сбора, а в 1939-м — уже 42,0 %. С расширением государственной торговли продуктами и другими товарами деньги в натуральной экономике села стали занимать все более важное место. Но выплаты по трудодням оставались по-прежнему на крайне низком уровне.
Как и предыдущие тома, 4-й том дает, наряду с информацией о социальном и экономическом положении деревни, в первую очередь информацию о политической ситуации, о настроениях крестьян, будь они колхозники, единоличники или спецпереселенцы, о попытках чаще всего пассивного сопротивления с их стороны и о принятых властями мерах для их подавления. За период с 1935 по 1939 г. характер создаваемой органами НКВД информации претерпел определенную эволюцию.
В первой половине 1930-х гг. многочисленные сводки и справки пишут о «вредительстве», «саботаже» и «терроризме» со стороны «кулаков», что вполне правдоподобно, если видеть в этом сопротивление слабых доведенных до полного отчаяния людей. Идут коллективизация и «раскулачивание». Но уже обнаруживается желание видеть в обычной халатности — саботаж, а в бытовой драке — террористический акт. Информация о событиях, квалифицированных как вредительство, а тем более как саботаж, завершалась, как правило, сообщением о том, что ведется следствие или что виновники арестованы. Другими словами, органы ОГПУ-НКВД одновременно сообщали о фактах, которые должны были интересовать своих адресатов, и отчитывались в принятых ими карательных мерах.
Но в 1934-1935 гг. за информацией о настроениях, о выступлениях «антисоветского» характера чаще всего НЕ следует сообщение об оперативных мерах (см., например, во 2-й книге 3-го тома настоящего издания док. № 204 и 251 и в настоящем томе док. №11, 13, 18 и др.). Однако уже в 1935 г., а тем более в 1936 г. донесение о распространении слухов или об «а/с высказываниях» заканчивается словами «ведется следствие» или «привлечен к ответственности» (док. № 49, 70,87). Без исключения арестовываются крестьяне, высказавшие сомнение по поводу обоснованности суда «над троцкистско-зиновьевской бандой» (док. № 109, 112).
С 1937 г. еще до приказа № 00447, о котором ниже, а тем более после него, почти каждое критическое высказывание характеризуется как «террористический или контрреволюционный акт», все несчастные случаи, проявления халатности, случаи недосмотра — как вредительство, теракт или саботаж и, как правило, — «виновник арестован» (док. Л& 144, 152, 177, 189).
Но главное изменение в направленности государственной репрессивной политики после приказа № 00447 состоит в переходе от хотя и часто преувеличенного или подходящим образом представленного, но тем не менее того или иного действительно имевшего место факта к полной фальсификации и вымыслу. В отличие от того, что сообщалось раньше, это уже не информация о ситуации в деревне, а свидетельство о методах, использовавшихся НКВД, чтобы выполнить сталинскую директиву.
В заглавиях документов этих лет сохранена практика предыдущих томов и употреблены те термины, имеющиеся в тексте, даже если они заведомо не имеют ничего общего с действительностью.
21

Репрессивно-карательная политика, осуществлявшаяся в деревне во второй половине 1930-х гг., характеризовалась соотношением институционально закрепленных законодательных норм и динамично менявшейся политической и социально-экономической ситуации в мире, стране в целом, отдельных ее регионах. Соотношение статики и динамики не было устоявшимся. Напротив, именно вторая половина 1930-х гг. с точки зрения внешне- и внутриполитических событий оказалась не менее конфликтной и катастрофичной, нежели первая половина. Сохранилась тенденция усложнения международных отношений и нарастание реальной угрозы мирового военного конфликта. Во внутренней политике — экономика, социум, система власти, приходившие в относительную стабильность и устойчивость после социально-демографической катастрофы первой половины 1930-х гг. (1934 и отчасти 1935 г.), вновь начиная с середины 1936 г. оказались в нестабильной кризисной ситуации. Рост экономической и социальной напряженности, порожденный экономическими диспропорциями, коллизиями в связи с отменой нормированного снабжения в городах, спад аграрного производства (засуха и неурожай в значительной части производящих сельхозпродукцию регионах) вызвали тенденции, сходные с ситуацией 1932-1933 гг. — кризис колхозной системы, рост неорганизованных миграций из сельской местности (отходничество, беженство), новые признаки голода («продовольственные затруднения» — в соответствии с «новоязом» эпохи), нарастание конфликтов и напряженности в деревне.
Меры стратегического характера, призванные укрепить систему власти в стране и доверие к ней со стороны социума (обсуждение проекта и принятие новой Конституции, проведение выборов по новой системе и т.д.), оказывались в известной мере рассогласованы с реальной ситуацией. Это накладывало особый отпечаток на поведение различных страт социума, особенно тех из них, что находились в маргинальном или полумаргинальном состоянии: экстремальная реальность, находившаяся в прямом противоречии с пропагандистской «картиной мира» («другая реальность»), порождала массовые надежды и иллюзии.
Деревня оказывалась основной болезненной для сталинского режима территорией страны, где система власти по-прежнему работала слабо, неэффективно, со сбоями и «провалами» и где авторитет местных/низовых органов оказывался крайне низким. Вакуум социально-трудовой мотивации, возникший после разрушения традиционной модели жизнедеятельности агрария-производителя (крестьянский двор и община) в начале 1930-х гг. не был заменен адекватной системой, созданной государством (колхозно-совхозное производство). В сложившихся условиях, когда экономическое стимулирование аграрного труда оказывалось ограниченным, естественным оказывалось использование и закрепление внеэкономических механизмов, среди которых основными являлись административно-карательные методы.
Спектр карательных мер, действовавших в деревне в середине — второй половине 1930-х гг., был, с одной стороны, устойчивым, ординарным, с другой — включал реагирование на неординарные ситуации. Определенную устойчивость действиям спецслужб в деревне придавало то, что в первой половине 1930-х гг. сложился, хотя и нестабильный, социально-экономический и организационный раздел «колхоз — не колхоз; колхозники — не колхозтгики». Существовали, что важно, определяемые по заданным признакам социально-учетные группы, являвшиеся объектами административных и судебных дискриминаций и репрессий. К их числу относились помимо базо-й категории «кулаки» также и всевозможные «бывшие». В документах фигурируют I кумулятивные группы, наиболее широко определяемой среди которых являлись -.-контрреволюционные элементы», а своего рода периферийную зону для них составляли «социально опасные», «социально чуждые», «социально вредные» элементы). Столь широкая и разнообразная маркировка потенциально или реально обозначенных
во и
22

противников режима позволяла чекистам информировать руководство и действовать в зависимости от конкретной ситуации.
К названным выше категориям и учетным группам в этот же период присоединяется категория «единоличники». Оказавшись базовой учетной единицей «не колхозников», единоличники неизбежно становились объектом не только контроля, но и дискриминации, и репрессий. В известной степени можно говорить о том, что базовый термин для сельхозпроизводителя — «крестьянин» вытесняется из документооборота, заменяется оппозицией «колхозник — единоличник». Соответственно группа единоличников воспринималась как неустойчивая, переходная группа, в одной своей части оценивалась как будущие колхозники, в другой — как «злостные саботажники выполнения гособязательств», «отказники» (от вступления в колхоз) и т.д. По мере того как количественно и качественно уменьшалась «кулацкая» составляющая, в учетной, осведомительной и карательной деятельности спецорганов ее место начинали замещать «единоличники-саботажники». В отчетной документации периода проведения основных производственных и заготовительных кампаний в деревне (посевная, уборочная, заготовительная) середины 1930-х гг. действия единоличников, прежде всего их активное («саботаж») и пассивное (самоликвидация хозяйств, отходничество, выезд из села и т.д.) сопротивление, стали предметом специального рассмотрения и анализа для чекистов.
Единоличников — как маргинальную группу — чекисты подозревали в самых фантастических формах сопротивления власти. «Установлены случаи, — можно прочесть в сводке из Западной области за январь 1937 г., — когда антисоветские элементы из числа единоличников обрабатывали "па себе" свои участки исключительно в контрреволюционных целях. Например, в селе Кожаны Гордеевского района единоличник Борисенко, бывший кулак, отказался от бесплатно предоставляемой ему лошади для обработки приусадебного участка, впрягся в плуг и таким путем демонстративно вспахал свой огород в присутствии собравшихся колхозников. Борисенко арестован» (док. № 143). За отказ от принятия и выполнения гособяаательств в отношении этой группы применялся спектр действий — от штрафов с конфискацией имущества («вплоть до полметра кружева, тарелок, брюк, рубахи и одного ботинка» (док. № 174) до арестов с осуждением по суду. Новым — «старым» инструментом показательных репрессий против «саботажников» стали весенние и осенние депортации 1935 г. групп единоличников с семьями из мест проживания с последующим размещением в труд-поселениях (см.: Политбюро и крестьянство: высылка, спецпоселение. 1930-1940. М., 2005. Кн. 1. С. 667-673, 684).
Весьма показательна — и по форме, и по содержанию — информация из сводки по Ленинградской области о настроениях и поведении «неколхозного» крестьянства за 1935 г. (док. № 70), в котором представлена статистика о «ликвидации 54 контрреволюционных групп» (812 арестованных), об аресте и осуждении 147 единоличников, «непосредственных участников терактов», т.е. около 1 тыс. чел. В составе репрессированных наряду с привычными учетными группами «кулаки/бывшие кулаки», «бывшие белобандиты» и т.д. присутствует и такая группа, как «церковники-сектанты». Появившаяся с начала 1930-х гг. в «окраске учета» «церковио-сектантская контрреволюция» занимала весьма весомое место в чекистских разработках как вследствие того, что здесь особенно не требовалась мистификация в виде не существовавшей в природе организации — конфессиональные организации существовали реально, так и потому, что в данной среде, прежде всего сектантской, действительно присутствовала своя позиция в отношениях с государством. Большинство конфессий отказывалось от паспортизации, от подписи бума]-, исходящих от власти, от государственной переписи, от воинской службы и т.д. Судя по чекистским источникам, «церковники-сектанты» сильно «активизировались» во время всенародного обсуждения Конституции 1936 г.,
23

выдвигая целый ряд претензий в адрес советской власти (немедленное открытие закрытых церквей, возвращение конфискованного имущества «раскулаченных» попов и т.д.) (док. № 96, 100, 102).
Ряд документов сборника (док. № 77, 81 и др.) содержит информацию о том, как и в каком формате осуществлялись акции по «чистке»/«фильтрации» низового сельского управленческого аппарата (председатели колхозов, председатели сельсоветов и т.д.). Эти сведения ценны тем, что помимо прочего дают представление о «проторе-прессиях», т.е. о формировании «контингентов» и учетных групп (теперь уже из низовой номенклатуры) в канун государственного террора. Низовая номенклатура оказывалась, на языке донесений НКВД, «засорена» «социально чуждыми», «социально враждебными», «морально разложившимися элементами». Как правило, их состав повторял собирательный образ «контрреволюционных» и «антисоветских элементов» — более десятка категорий. Общей картины степени «засоренности» в документах нет, однако приводившиеся данные по локальным проверкам свидетельствуют о том, что «схватывалась» общая тенденция неблагополучия в управленческой массе. Так, по инициативе НКВД только в одном из районов Воронежской области за неполный год было снято с руководящих должностей 193 чел., из которых 95 — привлечены к уголовной ответственности. Спецпроверка руководящего звена группы северных районов Западной Сибири отразила ситуацию в 214 сельсоветах, где подлежали, по мнению НКВД, снятию с должности 170 чел., в т.ч. 80 председателей сельсоветов и их заместителей. Из этого числа 130 чел. ранее уже совершали те или иные должностные преступления. Среди председателей колхозов в указанном регионе 125 чел. определялись чекистами как «социально чуждые элементы». Примечательно, что чекисты хотя и выводили на первый план характеристики социального облика подлежавших замене или аресту сельской номенклатуры, но как вполне равнозначную причину называли и «разложение» (пьянство, растраты и т.д.). Проведенный анализ масштабов и причин текучести состава председателей колхозов в Калининской области (док. № 94) свидетельствовал о том, что в группе обследованных районов в течение полутора лет сменилась половина председателей. Основная причина — снятие с работы, среди мотивов выделялось три — снятие сверху без достаточных оснований; «непродуманное выдвиженчество»; злоупотребление должностным положением (с привлечением к уголовной ответственности). В итоге среди председателей колхозов треть имела стаж работы в данной должности менее года, еще четверть — менее двух лет. Ситуация в кадровой сфере оставалась стабильно негативной на протяжении и последующих лет. Так, по данным Президиума Верховного Совета РСФСР, в первое полугодие 1938 г. в республике сменилась треть председателей сельсоветов (Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. М., 2006. С. 299). В документах отражена еще одна распространенная причина снятия председателей колхозов с занимаемых должностей — за «саботаж хлебопоставок» (док. № 110, 116). Достаточно обстоятельно зафиксированы способы его осуществления — задержка сдачи обмолоченного хлеба, создание завышенных зерновых фондов, увеличение сорности зерна в расчете на отказ от его приема заготовительными пунктами и т.д. Председательский корпус в этих случаях координировал свои действия внутри колхоза, действуя в интересах основной массы колхозников, однако именно эти действия влекли за собой суровые санкции сверху.
В 1930-е гг. неоднократно проводились в различных видах «чистки» партии, приводившие к исключениям из ВКИ(б) значительной части сельских партийцев и перетряске кадрового состава. В публикуемых в томе материалах указанная тема в связи с ее спецификой (внутрипартийная сфера) почти не нашла отражения, но данный фактор весьма ощутимо влиял на общую атмосферу в деревне. В течение 1933-1936 гг. дважды проводились партийные «чистки», а затем шли проверка и обмен партийных документов. Так как в эти годы прием в партию был прекращен, то численность
24

ВКП(б) уменьшилась с 3555 тыс. членов и кандидатов на начало 1933 г. до 1920 тыс. чел. к 1938 г., что в свою очередь значительно сокращало состав кадрового резерва для села. Только в 1933 г. из состава местных парторганизаций было исключено 23,4 % входивших в них колхозников, чем активно занимались созданные тогда политотделы МТС и совхозов. Сельских коммунистов исключали как «классово чуждых», скрывших свое происхождение, за «двурушничество», за нарушение партдисциплины, но чаще всего — как «пассивных», за «перерождение и сращивание», карьеризм, «шкурничество», бытовое и моральное разложение и т.д. Затем последовала трагедия 1937— 1938 гг., в ходе которой пострадали около 100 тыс. коммунистов. Как сообщал секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Андреев на ХУШ партсъезде, в Белоруссии в 9695 колхозах осталось только 44 первичных организации с числом 614 членов партии, в Вологодской области на 5970 колхозов — 31 организация с 442 членами партии, в Сталинградской области на 1655 колхозов — 507 первичных организаций с 5288 членами партии, и т.п. (см.: XVIII съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1939. С. 109-110).
Политический режим не мог действовать в деревне одними только репрессиями. В арсенале его средств имелись и механизмы государственного регулирования действий репрессивной машины, некоторые сдержки и компенсаторные действия. В ряду последних следует отметить такие меры, как периодически повторявшиеся, т.е. «кампанейские» акции, в частности, по «снятию судимостей с колхозников» в 1935-1936 гг. (док. № 45, 71, 74), «пересмотр уголовных дел в отношении осужденных в 1934-1937 гг. колхозников и колхозно-сельского актива» (1938-1939 гг.) и прочие амнистиционные кампании.
Отдельные публикуемые документы сборника дают определенное представление о том, как проводилась кампания по выполнению постановления ЦИК и СНК СССР от 29 июля 1935 г. «О снятии судимостей с колхозников». Постановление, несмотря на свое широкое название, касалось только уже отбывших наказание и работавших в колхозах. Оно не затрагивало ряд категорий осужденных, в т.ч. осужденных «за контрреволюционные преступления и особо опасные преступления против порядка управления», осужденных на сроки свыше 5 лет, рецидивистов, а также «осужденных за злостное и систематическое невыполнение обязательств но поставкам с/х продуктов» (СЗ СССР. 1935. № 40. Ст. 327). Снятие судимости действительно отчасти облегчало правовое положение отбывших срок колхозников: снималось запрещение на получение ими паспортов, запрещение занимать определенные должности, запрещение заниматься определенными видами деятельности. Однако снятие некоторых ограничительно-дискриминационных мер скорее касалось так называемого колхозно-сельского актива, представители которого также охватывались этим постановлением, нежели статуса основной массы колхозников. Кампания не уложилась в отведенные сроки (1 ноября 1935 г.) и была продлена до 1 марта 1936 г. На момент ее завершения судимости были сняты с 366 тыс. 259 чел. (см.: История сталинского ГУЛАГА. Т. 1. Массовые репрессии в СССР. М., 2004. С. 654).
В этот же период проходила амнистиционная кампания, связанная с постановлением ЦИК СССР от 11 августа 1935 г. «Об освобождении от дальнейшего отбывания наказания, снятия судимости и всех правоограничений, связанных с осуждением ряда должностных лиц, осужденных в свое время в связи с саботажем хлебозаготовок и выпуском трудовых займов, бон и прежних денежных суррогатов» (см.: СЗ СССР. 1935. № 44. Ст. 365). На конец декабря того же года, согласно информации прокурора СССР А.Я. Вышинского, амнистия коснулась примерно 100 тыс. чел. (История сталинского ГУЛАГА. Т. 1. Массовые репрессии в СССР. М., 2004. С. 203). В этом же ряду находилось и постановление ЦИК и СНК СССР от 16 января 1936 г. о проверке «правильности применения постановления ЦИК И СНК СССР от 7 августа 1932 г. в отношении всех лиц, осужденных судами или подвергнутых репрессии б. ОГПУ или
25

НКВД СССР по этому делу до 1 января 1935 г.» (см.: История сталинского ГУЛАГА. Т. 1. Массовые репрессии в СССР. М., 2004. С. 653). Согласно докладной записке А.Я. Вышинского от 19 апреля 1936 г. на этот момент комиссиями было проверено около трети из более чем 100 тыс. приговоров, подлежавших проверке. Из рассмотренных комиссиями приговоров около 70 % подлежали переквалификации по другим статьям и снижением сроков лишения свободы (там же. С. 204-205). Всего же, как следует из статистических данных органов юстиции (ноябрь 1938 г.), в результате «пересмотра уголовных дел в отношении колхозного и сельского актива и отдельных колхозников, осужденных судами в 1934, 1935, 1936 и 1937 гг., было пересмотрено дел в отношении 1 175 998 человек» (Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 301). Как сообщал А.Я. Вышинский И.В. Сталину в докладной записке от 13 января 1939 г., комментируя эти общие данные, пересмотр дел не означал автоматически изменение приговоров: «...в отношении 561 291 чел. (или 47,8 %) приговоры оставлены без изменения. В отношении 106 719 (9,1 %) дела прекращены, 22 785 чел. (1,9 %) наказание снижено, 480 378 чел. (40,8 %) возбуждены ходатайства о снятии судимости и 4825 чел. (0,4 %) приговоры отменены с направлением дела на доследование» (там же. С. 334). И хотя очевидно, что «кампанейское правосудие» именно так и работало, вначале проводя «массовое и необоснованное привлечение к уголовной ответственности и осуждение» колхозников и сельской номенклатуры, а затем директивным же образом «исправляли перегибы», масштабы ампистиционпых акций являлись одними из индикаторов избыточности репрессий.
Из приведенного выше следует, что в советской репрессивной политике 1935-1936 гг. реализовывались разнонаправленные тенденции, одна из которых направлялась на ее ужесточение, а другая — на определенное ее смягчение. Применительно к деревне жесткость репрессий с определенного времени становилась постоянно действовавшим фактором, сопровождавшим все так называемые хозяйственно-политические кампании и ликвидацию «неколхозного» сектора экономики на селе. Амни-стиционные действия также имели под собой прагматическую основу: благодаря им в сельскохозяйственное производство возвращалась изъятая ранее активная рабочая сила, а также управленческие кадры, дефицит которых оказывался не менее острым, чем простых производителей. Кроме того, амнистии выполняли функцию разгрузки мест заключения, н немалой степени для того, чтобы загрузить их вновь.
1936 г. породил отраженную в ряде документов сборника массовую и достаточно мощную конституционную иллюзию, фрагментом которой становились амнистици-онные настроения и поведенческие действия отдельных маргинальных групп, в начале 1930-х гг. выключенных из деревенского социума — бежавшие из деревни, репрессированные и отбывшие наказание, бежавшие из ссылки и находившиеся в комендатурах спецпереселенцы. Данное явление имело многоаспектный характер, формы и результаты своего проявления. Репрессированное и экспроприированное крестьянство, возвращавшееся к местам своего проживания, применяло в своих действиях как пассивные (ходатайство о возвращении имущества и прием в колхоз), так и активные (вселение в прежние дома, отъем обнаруженного конфискованного у них имущества) шаги. Примечательны зафиксированные чекистами высказывания, зеркально отразившие конфискационно-репрессивные методы в отношении так называемых крат-ников: «По новому закону мы в пятикратном размере взыщем с колхоза стоимость отобранного у нас». В условиях некоторой растерянности сельской номенклатуры, длившейся несколько месяцев, «бывшие кулаки» внесли изрядную долю нервозности в сельскую атмосферу. Однако вскоре все вернулось в обычное русло, а «заявители» подвергались аресту (док. № 167).
Весьма сложные процессы, нашедшие отражение в документах сборника, протекали внутри самого специереселенческого социума. Карательные органы заблаговременно
26

обеспокоились опасностью массового исхода/выхода из комендатур тех, что получал восстановление в избирательных/гражданских правах. Еще в начале 1935 г. чекисты добились законодательного оформления нормы, согласно которой восстановление в правах не давало главного — свободы перемещения и выезда из комендатур. В 1936 г. в течение весны-осени в трудпоселках была проведена массовая пропагандистская акция, отчасти созвучная с кампанией снятия судимости с колхозников 1935-1936 гг. Широкомасштабным образом и списочным путем проводилось восстановление в правах взрослой части ссыльного крестьянства. В последующий период восстановленные в правах получали некоторые преференции: молодежь — возможность выезда на учебу, трудоспособные — право менять место жительства и работу в пределах административного района, выезд из трудпоселков на лечение и т.д. В целом же, и об этом свидетельствуют источники, репрессированные крестьяне-трудноселенцы в массе своей имели меньший уровень конституционных иллюзий в отношении изменения своего положения, нежели та часть крестьянства, которая, пройдя репрессии (ссылки и места заключения), имела статус «правовых граждан» и находилась на свободе. Вскоре начавшийся массовый государственный террор показал, насколько иллюзорными оказались права тех, кто числился в учетной группе «кулаков».
Фаза государственного террора, пришедшегося на 1937-1938 гг., безусловно нашла отражение в документах сборника. Отражение имеет как прямой (данные о массовых операциях и судебных процессах того времени), так и контекстный (влияние террора на повседневную жизнедеятельность сельского социума) характер. Весьма важной стороной документов 1936 — первой половины 1937 г. является фиксация в них признаков и причин перехода ординарных репрессий в террористическое качество. Одним из индикаторов приближения террора стало усиление социальной конфликтности в деревне в связи с ухудшавшимся экономическим положением крестьянства (неурожай в значительной части регионов страны в сочетании с государственными изъятиями сельхозпродукции вновь дали так называемые продзатруднепия), а также то, как деревня далеко не однозначно реагировала на политико-государственные кампании (обсуждение и принятие новой Конституции, проведение всеобщей переписи и т.д.). В сборнике документально представлены обе базовые черты «Большого террора» — тайная, секретная (массовые операции) и явная, открытая (публичные судебные политические процессы районного масштаба). Исследователи сходятся во мнении, что районные процессы, так же как и аресты, и расстрелы, и лишение свободы, имели в своей основе политическую волю и директивные указания сталинского руководства. Инициируя и контролируя кампанию по проведению показательных процессов на селе, как правило, в районных центрах, сталинский режим преследовал цели возложить ответственность за провалы в аграрной политике и избыточность дискриминаций и репрессий на средние и низшие звенья партийно-государственной номенклатуры, а также получить поддержку снизу и придать легитимность жестоким наказаниям местных управленцев.
В сборнике публикуются комплексы документов, дающих, на примере двух процессов в Оренбургской обл. и Красноярском крае, определенное представление о способах организации и проведения этого типа судебных процессов (док. № 210-219). Один из них состоялся 18-22 сентября 1937 г. в с. Курагино, районном центре Красноярского края. Перед специальной коллегией краевого суда предстала районная верхушка — от секретаря райкома до нескольких председателей местных колхозов, обвиненных во «вредительстве в сельском хозяйстве». Районной номенклатуре инкриминировался развал колхозов «путем снижения урожайности и уничтожения животноводства», «глумление» над колхозниками с целью вызвать у них недовольство советской властью. Все это подкреплялось фактами — срывом государственных поставок, провалами так называемых хозполиткампаний, массовым падежом скота,
27

снижением норм выдачи оплаты по трудодням, оттоком из колхозов и т.д. Из девяти обвиняемых только двое избежали смертной казни, получив по десять лет лагерей.
В формат достаточно типичных процессов этого периода вписывается и процесс, проходивший в райцентре Новая Покровка Оренбургской области в октябре 1937 г., над семью районными руководителями и специалистами-животноводами с небольшим только отличием — обвиняемых судил трибунал Приволжского военного округа. Постановочный характер данных процессов очевиден. Сами же материалы судебных слушаний служат показательной иллюстрацией того, как заурядные и достаточно типичные злоупотребления управленцев своими служебными полномочиями, грубость, вымогательство и прочие должностные преступления квалифицировались не как общеуголовные, а как политические преступления («контрреволюционное вредительство»). Показательные судебные процессы в провинции и в последующие годы сохранялись в арсенале репрессивной политики сталинского режима, однако столь массового их проведения и столь интенсивного идеолого-пропагандистского сопровождения уже не было.
Масштабы прямых репрессий в деревне в период, охватываемый документами сборника, в полной мере не исследованы. Цифры, приводимые в литературе со ссылкой на данные официальных властей, что «только в 1934-1937 гг. было осуждено почти 2 млн крестьян» (см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 20), нуждаются в более детальном обосновании. Здесь оказывается представленным гораздо более пестрый в социальном плане состав сельского населения — от единоличников до низовой номенклатуры, нежели только крестьяне. Равным образом в составе почти 700 тыс. арестованных в «порядке приказа НКВД № 00447» по учетным категориям оказалось 376 206 «бывших кулаков», остальные квалифицировались как «уголовники» (121 863 чел.) и «прочие контрреволюционные элементы» (201 860 чел.). К сожалению, как обобщенные сводки «об оперативно-следственной работе органов НКВД за 1935-1937 гг.» (док. № 224) «об арестованных и осужденных на основании оиернри-каза НКВД СССР № 00447» (док. № 226), так и отчеты областных У НКВД о ходе «кулацкой операции» (док. № 222) не позволяют с достаточной точностью определить, к каким именно социальным группам относились жертвы собственно «кулацкой операции»: категории «бывшие кулаки», «уголовники», «участники контрреволюционных формирований», «активные контрреволюционные элементы в прошлом», «бывшие люди» и др. не являются социальным дескриптором, поскольку не учитывают реальной социальной и профессиональной принадлежности репрессированных на момент ареста. Кроме того, есть основания полагать, что в статистических таблицах НКВД социальные соотношения подвергались сознательному искажению: количество репрессированных из «социально близких» слоев (рабочих, служащих, колхозников) было снижено, а численность «социально чуждой прослойки» («бывшие кулаки», «бывшие люди») — увеличено. Как пишут Н.Г. Охотин и А.Б. Рогинский, «до тех пор, пока не станут доступны и не будут рассмотрены в деталях региональные материалы по «кулацкой операции», судить о ее социальной направленности можно лишь по тем общим установкам, которые отразились в директивных и некоторых отчетных документах (см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 569). Крайне затруднительно на данном этапе определить, какая доля жертв «кулацкой операции» выпала непосредственно на деревню и какая — на промышленные предприятия, на разные стройки и на транспорт, где трудились многие бывшие крестьяне, покинувшие деревню во время коллективизации или сбежавшие из ссылки, куда они попали в результате «раскулачивания» (см.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. С. 569).
Целый ряд документов сборника отражают ход и развитие «кулацкой операции». Шифровки областных управлений У НКВД за первую половину июля 1937 г. (док. № 179-188) четко показывают важнейшую роль проведенного в предыдущие годы
28

учета «подозрительных», «соцвредных» и «контрреволюционных элементов». На основании этого учета областные и районные НКВД смогли оперативно — в течение считаных дней — ответить на «запросы» Сталина и Ежова от 2 и 3 июля 1937 г. о предоставлении определенного «количества лиц, подлежащих расстрелу (первая категория), равно как и количества лиц, подлежащих высылке (вторая категория)». Шифротелеграмму областных управлений НКВД «о ходе исполнения проведения оперприказа № 00447» за август-сентябрь 1937 г. (док. № 193-208) раскрывают крайнюю оперативность чекистов в проведении смертоносного приказа на первом его этапе, еще до раскручивания динамики дополнительных «лимитов» на репрессии вследствие «запросов» областных управлений НКВД и «положительной реакции» Сталина и Ежова на эти «запросы». Так, начальник НКВД Башкирской АССР докладывал в Москву: «Рассмотрение на тройке по первой категории форсируем» (док. № 196).
Напомним, что за время проведения «кулацкой операции» (август 1937-го — ноябрь 1938 г.) первоначальные «лимиты» па «первую категорию» (расстрел) были перевыполнены пятикратно, а на «вторую категорию» (10 лет ИТЛ) более чем двукратно. Шифротелеграммы за август-сентябрь 1937 г. показывают, что немалая часть репрессированных в течение первого этапа «кулацкой операции» проходила по делам, возникшим до начала этой беспрецедентной репрессивной акции; почти все жертвы состояли уже давно на учете у чекистов; большинство из них ранее судились или находились уже в тюрьмах в ожидании судебного разбирательства (док. № 195, 202). Большинство проходили как «одиночки». Однако же, опережая сталинские установки, старательные начальники НКВД, такие, как Дмитриев (Свердловская обл.), уже восторженно заявляли в Москву о вскрытии «разветвленных контрреволюционных организаций» вроде «Уральского Повстанческого Штаба», якобы охватывающего «33 организации, 98 групп, 2487 участников». «Изъятого оружия» среди членов этой фантастической организации насчитывалось, однако, не более чем «1 пулемет Дегтярева, 65 боевых винтовок, 77 револьверов, 719 единиц нарезного оружия... и 70 единиц холодного оружия» (док. № 190).
Намерение чекистов в обязательном порядке раздобыть и выявить «контрреволюционные повстанческие организации» прослеживается в справках областных и республиканских УНКВД начиная с осени 1937 г. «Пораженческие настроения» о «наступающей войне» — очень распространенное явление во всех чекистских сводках с начала 1930-х гг. — теперь трактуются как «повстанческие», а «контрреволюционное вредительство» включает в период «массовых операций» относительно безобидные и весьма распространенные явления, как «употребление для подстилки в свинофермах мерзлого и сырого опилка», «простой молотилки в течение двое суток», «срыв ремонта трактора» или «очковтирательство по поводу незаконченного ремонта комбайна» (док. № 209, 211, 253). Выписки из протоколов заседаний областных, краевых или республиканских троек являются крайне ценным источником для определения, на «микроуровне», «социологии» жертв «кулацкой операции» и прослеживания многообразных путей к маргинализации, репрессии и в конечном счете уничтожении «отбросов» советского общества (док. № 245, 246).
Обширные, специально подготовленные для высшего руководства НКВД сводки о «политических настроениях колхозников в связи с изъятием антисоветских элементов в деревне» также содержат крайне интересную информацию о немногочисленных попытках оказания сопротивления арестам в отдаленных сельских местностях; о содействии местного населения чекистам в охоте за всякого рода маргиналами (сектанты, бывшие помещики, староверы). В этих документах порой вырисовывается чудовищный масштаб «массовых операций» на селе: «В беседе с нашим сотрудником колхозники колхоза "Красноармеец" Плешенического района заявили, что в колхозе в 1937 году работающих мужчин было 29, из них в конце 37-го — начале 38-го арестова
29

но 23. Таким образом, в разгар весеннего сева этого года в колхозе осталось 6 мужчин и 40 женщин, а между тем колхоз работает сейчас гораздо лучше, чем в прошлом году» (док. № 263).
В этом сверхрепрессивном контексте поражают смелые, бесстрашные — или просто необдуманные по своим последствиям — высказывания простых крестьян во время очередных собраний, посвященных подготовке к выборам в Верховный Совет РСФСР летом 1938 г. В них звучат те же обычные и знакомые темы и мотивы, характеризующие «крестьянский мир мнений» с начала 1930-х гг.: неизбежность провала советской власти, начало скорой войны, которая повлечет за собой падение этой ненавистной власти, постоянная угроза голода, колхозный строй как возрождение крепостного строя, выборы как мистификация. «Дано указание на арест», «Арестовывается» — такой был единственный ответ чекистов на эти народные высказывания «от души» (док. №242,250).
«Массовые операции» прекратились так же, как и начались: секретным постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. В этом документе, который распространили среди весьма ограниченного числа высокопоставленных должностных лиц партии и НКВД, критиковались «крупнейшие недостатки и извращения в работе органов НКВД» [,..|, в которые «проникли враги народа». За этим очередным политическим маневром, безусловно, скрывалось желание Сталина переложить всю ответственность за массовый террор па чекистов и персонально на Ежова. 24 ноября 1938 г. он был отстранен от руководства НКВД, затем арестован, а несколько месяцев спустя расстрелян в условиях строжайшей секретности. Массовые репрессии проводились тайно, их прекращение также должно было пройти без огласки. По законам конспирации, на основании которых функционировала система, «недостатки и перегибы» в работе НКВД не следовало выносить за узкий круг ответственных руководителей.
В 1939 г. общий уровень репрессий очень сильно снизился. В этом году лишь 64 тыс. человек были осуждены по 58-й статье во всей стране (это была самая низкая годовая цифра с 1930 г. — см.: История сталинского Гулага. Кн. 1. Массовые репрессии в СССР. С. 608). Началась очередная кампания «восстановления социалистической законности». Кампания эта с самого начала не могла не носить преимущественно демонстративного характера. Прокуратура была не способна пересмотреть хотя бы малую толику приговоров, вынесенных за последние два года. Из доклада, предоставленного на имя Генерального прокурора СССР М.И. Панкратова в начале 1940 г., следовало, что за вторую половину 1939 г. органы прокуратуры рассмотрели заново дела 19 тыс. лиц, обвиненных в «контрреволюционных» преступлениях (напомним, что в 1937-1938 гг. более полутора миллионов были приговорены разными внесудебными органами НКВД). В 35 % случаев, т. е. в отношении менее 7 тыс. чел., судебное следствие было прекращено (см.: История сталинского ГУЛАГА. Кн. 1. С. 372).
В сводках НКВД, представленных в настоящем сборнике, четко прослеживается спад репрессий в деревне в 1939 г. Единичные документы вскрывают «вредительские организации» в сельском хозяйстве и животноводстве. И то эти «организации» крайне маленькие по сравнению с тысячами «повстанческих» организаций 1937 и 1938 г. (док. № 283). Тематическая направленность сводок и других ведомственных документов НКВД, как всегда, четко отражает колебания политического курса, постоянные всплески и спады сталинской репрессивной политики.
Информационные сводки и обзоры НКВД помимо черт, рассмотренных выше, обладают весьма значительным источниковым потенциалом, раскрывая, как в крестьянском социуме преломлялась текущая государственная политика, формировалось восприятие ее действий, напрямую затрагивавших быт и повседневность деревни. Реагирование на те или иные события различных групп сельского социума в освещении чекистскими документами при всей их заданное™ (акцентирование на «вскрытие»
30

«болевых точек») содержит весьма ценную информацию, расширяющую имеющиеся представления о состоянии массового сознания деревенского населения в середине — второй половине 1930-х гг., где сосуществовали и причудливо взаимодействовали сферы официальной и неофициальной информации, транслируемые властью политические установки и стереотипы и противоположные им установки и стереотипы, именовавшиеся «контрреволюционными», а промежуточное место между ними занимали социальные слухи. Наиболее устойчивый и воспроизводившийся с небольшими вариациями характер имели слухи о скорой войне, которая повлечет за собой падение советской власти, а с ней и роспуск колхозов (док. № 70. 176, 267 и др.). В историческом ракурсе советская власть представлялась как временная: «Дом Романовых просуществовал 300 лет, а советская власть всего 18, это дело маленькое», — говорили казаки на Кубани (док. № 79). Среди других устойчивых и также воспользовавшихся с разными вариациями тем разговоров и суждений в крестьянской среде была тема колхозного строя как возрождение крепостного строя в еще худшем варианте. «Раньше была барщина, жили плохо, а сейчас колхоз, живем еще хуже. Если раньше на барина работали два дня в неделю, а остальные пять на себя, то теперь всю неделю работаем на колхоз» (док. № 130). В крестьянском сознании все мероприятия советской власти по отношению к колхозному строю трактовались через эту призму: например, выдача колхозам актов на вечное пользование землей оценивалась крестьянами как знак того, что «колхозники навечно закрепляются к земле, никуда не смогут уйти и жизнь в колхозе будет хуже крепостного права». В связи с такими слухами, писали чекисты, сильно усилился приток заявлений в правления колхозов с требованием выдать справки на выезд в город на заработки (док. № 75). Как худший вариант крепостного строя колхозный строй влек за собой страшный, неизбежный голод. Недород 1936 г. сразу же вызвал паническую реакцию крестьянства неурожайных районов: «Видно, будем, как в 33-м, пропадать. Если выжили в 33-м, то теперь придется протягивать ноги, так как неурожай по всему Союзу и надеяться на государство нельзя» (док. № 109). На самом деле призрак голода 1932-1933 гг. постоянно присутствовал в колхозной деревне второй половины 1930-х гг., вплоть до начала Второй мировой войны, когда убеждение о неизбежности войны сошлось со всплытием страшного образа голода: «Будем голодать. Надо создавать запасы. Они вывозят хлеб в Китай [...] Раньше помогали Испании, оказалось, что зря» (док. № 294), «Вот хорошо, что скоро начнется война. Довольно коммунисты пили нашей крови |...] Если немцы завоюют Советский Союз, то нам не хуже будет жить» (док. №311,313,314).
Широкое хождение подобного рода слухов расширяло возможности спецслужб для своей деятельности: распространители слухов, т.е. те, кто об этом высказывался открыто или даже полуоткрыто (в своем кругу), попадали в поле зрения органов, в разработку, под аресты и т.д. Однако нельзя не видеть и того, что сами институты власти создавали и формировали благоприятную среду для циркуляции подобных слухов о грядущей войне. Это — массированные акции по милитаризации массового сознания, военизации подросткового поколения, молодежи, приносившие свои результаты. Милитаризация являлась, помимо прочего, и мировоззренческой установкой самих чекистов и элиты, для которой информация поставлялась. Характерен интерес, проявленный в середине 1930-х гг. к настроениям и поведению таких, как будто бы далеких друг от друга и даже противоположных групп, как бывшие красные партизаны и казачество. Контроль над активными участниками Гражданской войны был не случайным проявлением чекистских установок. Массовая реакция партизан на отмену льгот в 1935 г. вызывала опасения власти в том, что это повлечет за собой их консолидацию на негативной, антисоветской основе. Опасения подогревались опытом не столь далеких событий 1930-1931 гг. вдеревне, когда бывшее партизанство проявило себя далеко не безоговорочным сторонником власти при проведении коллективиза
31

ции. Характерна оценка в сводках личностей тех из партизан, кто переставал быть «своими» — «бывший красный партизан», «бывший кулак», «бывший член ВКП(б), вышел из партии добровольно». Более подробно и системно в ряде сводок освещена ситуация в казачьей среде. Выделение в казачестве несколько групп по критерию лояльности/нелояльности советской власти, как правило, сопровождалось делением нелояльных на откровенно «контрреволюционные элементы» и тех, кто потенциально может занять такую же позицию (недовольные). Казачья молодежь определена как когорта, за влияние на которую идет борьба: в одной своей части молодежь вполне «советизирована», тогда как другая ее часть подвержена хулиганству, нападениям на активистов, переселенцев и т.д. В то же время даже относительно умеренные жесты власти в сторону казачества (снятие для молодежи ограничений по службе в Красной армии) вызвали зафиксированную в сводках далеко не однозначную реакцию как в среде самого казачества, так и тех, кто стереотипно воспринимал казаков как опору «белого движения».
Реакция на мероприятия власти, особенно носивших непопулярный характер, с применением элементов принуждения, приобретала самые разнообразные формы, от прямых протестных действий (противодействие хлебозаготовкам, невыполнение государственных обязательств, массовое «неорганизованное отходничество» и т.д.) до преломления этого неприятия в повседневной сфере. Это выражалось на поведенческом уровне (саботаж общих собраний в колхозах, т.к. там «на голодное брюхо будут говорить сказки»; распевание «контрреволюционных песен и частушек»; «надругательство над портретами вождей»), в реакции на лозунговую мобилизацию («не нужно дурить нам голову о том, что нам жить хорошо...»; «лозунг о зажиточной жизни является временным, вроде того, как был нэп»). В сводке об «отрицательных настроениях» в ходе отчетной кампании советов (ноябрь 1936 г.) чекисты Ленинградской области выявляли шесть самых распространенных форм «антисоветских» настроений. Небезынтересно их процитировать: «1. разжигание недовольства колхозников по отношению к рабочим; 2. распространение пораженческих настроений; 3. требования прекращения планирования государством хозяйственной жизни колхозников; 4. распространение провокационных слухов о том, что Конституция — фикция; 5. требования возвращающихся кулаков с мест высылки к возвращению им их имущества; 6. требования открытия всех церквей, запрещения антирелигиозной пропаганды, высказывания антисемитских настроений» (док. № 126).
Но, как и при всякой крутой и болезненной ломке устоявшихся традиций, наблюдался всплеск ожиданий и иллюзий, связанных с действием высшей власти: бывшие красные партизаны надеялись донести свои нужды до Ворошилова, Калинина; верующие выступали за возврат закрытых местной властью церквей («Мы до вас доберемся, у нас есть газета, где Сталин разрешает открыть церковь») и т.д. Проявление феномена государственного патернализма оказалось для самой власти достаточно неожиданным и даже болезненно острым в связи с ростом социальных ожиданий на фоне обсуждения проекта новой Конституции летом-осенью 1936 г., причем вектор этих ожиданий был направлен не в будущее, а связывался значительной частью социума с возвратом назад — восстановлением в избирательных правах «лишенцев», возвратом экспроприированного имущества, открытием закрытых церквей, отменой «колхозного принудительного труда» («Каким пунктом Конституции предусмотрено брать хлеб у колхозника до зерна?») и т.д. (док. № 100, 102, 122, 124). В значительной мере, и это прямо вытекает из сводок, апелляция крестьянства «наверх» была напрямую связана с управленческим хаосом и беспределом агентов власти местного уровня, как правило, выходцев, «выдвиженцев» из местной же социальной среды. В качестве пристрастных регистраторов повышенной социальной мобильности спецслужбы регулярно поставляли информацию о высокой «засоренности» низового советского аппарата и
32

руководства колхозами «контрреволюционными» и «классово чуждыми элементами». Весьма типичной и показательной выглядела сводка УНКВД Калининской обл. летом 1936 г., где анализировалась ситуация текучести звена председателей колхозов: за полтора года здесь сменилась половина колхозных управленцев, треть имела стаж работы менее года, фиксировались случаи назначения на управленческие должности лиц, имевших по несколько судимостей (док. № 90). Воронежские чекисты фиксировали как повсеместное явление использование ресурсов власти в личных целях (расширение размеров усадеб и личного хозяйства, незаконное начисление себе трудодней в значительных масштабах и т. д.). Чекисты в Западной Сибири свели «перегибы» работников местных сельсоветов в три категории: незаконные аресты, обыски, изъятия имущества, избиения и издевательства над колхозниками; освобождение кулаков и единоличников от налогов и трудповинностей; выдача фиктивных документов «кулацкому и преступному элементу».
Спецслужбы традиционно связывали «перегибы» и «извращения» советской политики с проникновением во власть «чуждых элементов». Однако хотя «чистки» и ротации состава управленцев нижнего и отчасти районного звеньев происходили с регулярностью, но ситуация радикально не менялась: новые управленцы из «низов» шли по тому же проторенному пути. Пьянство, растраты казенных денег, произвол и безнаказанность, сращивание местной управленческой среды с криминальной средой формировали и закрепляли в этой среде специфические корпоративные обычаи, которые затем столь рельефно будут фигурировать на районных показательных судах периода «Большого террора».
Сборник документов завершается рядом интереснейших сводок (сентябрь 1939 г. ) о реагировании населения в связи с заключением советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г., с призывом военнообязанных на военно-учебные сборы и (после 17 сентября 1939 г. ) с переходом РККА советско-польской границы.
Судя по тому, что такие сводки были ежедневными, власти с большой осторожностью следили, день за днем, за реагированием населения, среди отдельных групп — особенно казачества, определенная часть которого считалась «нелояльной» по отношению к советской власти, или жители приграничных районов УССР и БССР (напомним, что официальным предлогом для завоевания восточной части Польши была «помощь СССР украинцам и белорусам, находящимся под польским игом»). Сводки «о настроениях населения», конечно, не могут быть приравнены к научному опросу «общественного мнения». Тем не менее картина, которая вырисовывается, довольно противоречива. С одной стороны, часть населения явно встретила заключение советско-германского пакта о ненападении с облегчением. Перспектива войны, конечно, страшила народ, несмотря на то что в общественном сознании неизбежность войны была глубоко укоренена, отчасти из-за постоянной государственной пропаганды об угрозе со стороны всевозможных врагов Советского Союза. Советско-германский пакт о ненападении, однако, часто трактовался как проявление слабости — а порой как и «капитуляция» СССР перед «всемогущей» гитлеровской Германией. В крестьянском сознании эта «капитуляция» означала в первую очередь новую волну продовольственных затруднений: «Теперь Германия заберет у нас все продукты, мы обречены на голод [...] Этим договором мы себя оголили, теперь начнут качать от нас хлеб и другое сырье в Германию» [...] Используя договор, Германия создаст запасы сырья, а потом повернет оглобли против СССР (док. № 305). Призыв военнослужащих с первых чисел сентября, а затем вступление 17 сентября советских войск в Восточную Польшу были встречены без боевого подъема, а наоборот, с большим опасением, так как многие считали, что таким образом СССР «сам нарушил договор» и что теперь «придется воевать с Германией» или даже «с Францией и Англией, которые как капиталистические страны договорятся с Германией и вместе выступят против СССР». Осенью
33

1939 г. «пораженческие настроения», глубоко осевшие в советском социуме, выплыли наверх. Они были тесно связаны с травмой насильственной коллективизации: «Как же наша страна может быть сильна, когда мы, крестьяне, колхозники ходим голые и босые? (док. № 308); «О том, что Красная Армия сильна, это басня. В армии одни крестьянские дети, и они знают, как живется их родителям. Загнали всех в мешок да туго завязали, и дыши как хочешь [...] Раз нас Советская власть разорила, то мы ее защищать не будем [...]» (док. № 311). Подобных настроений зафиксировано немало и летом 1941 г. Для того чтобы их опровергнуть, Сталин в своей знаменитой речи, передававшейся по радио 3 июля 1941 г., превознес русские и патриотические ценности, умело вписав только что начавшуюся войну в длинный ряд «священных» войн, которые Россия вела против захватчиков.
Ю.А. Мошков, СЛ. Красильников, Н. Верт, А.Я. Берелович

Археографическое предисловие
Завершающий 4-й том сборника документов «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918-1939 гг.» окончательно формировался без участия инициатора, главного организатора и руководителя проекта — Виктора Петровича Данилова. Уход из жизни этого замечательного ученого значительно затруднил подготовку сборника к печати, обусловил длительность в работе архивистов Центрального архива ФСБ России, занимавшихся отбором, рассекречиванием и обработкой архивных документов. Глубокое знание проблем советской деревни, искренняя заинтересованность и энтузиазм Виктора Петровича были главным двигателем в подготовке проекта, и сотрудничество с ним стало для специалистов ЦА ФСБ России настоящей школой научной работы.
Особенность представленного издания заключается в том, что, в отличие от известного пятитомного собрания «Трагедия советской деревни», его основное содержание составляют информационно-аналитические материалы НКВД СССР и практически отсутствуют материалы директивного характера. Главным в издании «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД», как считал В.П. Данилов, должен быть «живой голос крестьянина», переживавшего один из самых тяжелых периодов в своей истории. Этим обстоятельством обусловлено стремление составителей сохранить при публикации подлинную речь авторов документа, будь то чекист или рядовой колхозник. Письма колхозников или письма красноармейцев в деревню, выступления на собраниях, многочисленные цитаты из которых включены в документы НКВД, порой не очень грамотны, косноязычны и сбивчивы. Готовя документы к публикации, составители ставили перед собой задачу максимального сохранения особенностей языка.
Публикуемые документы охватывают сложный период в истории советской деревни — 1935-1939 гг. Основной состав документов представлен в виде докладных записок и сообщений областных управлений НКВД о проведении различных сельхозкам-паний (док. №21, 56, 86, 110, 321), выявлении контрреволюционного подполья (док. №17, 48, 115, 176, 247, 252), состоянии партийно-советского аппарата (док. №9 28, 64, 77,94,128,272), настроениях трудпоселенцев (док. № 167, 176), колхозников и единоличников (док. № 72, 114, 117), в том числе в связи с продовольственными затруднениями (док. № 153, 165, 169,295).
Трагические события 1937 г., в частности, процесс подготовки и осуществления известного приказа НКВД СССР № 00447, отражены в кратких и страшных в этой жесткой краткости шифровках (док. № 179-188, 193-208). В сборнике публикуются без каких-либо изъятий материалы судебных процессов над «вредителями» (док. № 210, 211, 213), протокол заседания «тройки» (док. №9 245), статистические сводки о результатах «кулацкой операции» (док. №9 224, 226). Представленные документы судебных псевдоразбирательств публикуются в том виде, в каком они отложились в архиве, без изъятий, что дает возможность непредвзятому исследователю составить ясное представление об абсурдности предъявлявшихся обвинений и доказательств.
В процессе предварительного отбора документов для 4-го тома издания предполагалось, что завершающим сюжетом станут материалы осени 1939 г. о настроениях деревни накануне войны. Именно поэтому, по предложению В.П. Данилова, в архиве были выявлены такие документы, которые в сборнике объединены в отдельный блок (док. №305-314).
35

В 4-м томе представлены документы ЦА ФСБ России и архивов территориальных органов безопасности. Все они публикуются впервые. Подготовка документов к публикации проведена в соответствии с «Правилами издания исторических документов» (М., 1990) и с учетом археографических особенностей, зафиксированных в уже изданных томах данной серии. Сборник построен по хронологическому принципу. Каждый документ имеет заголовок, в котором содержится информация о виде документа, авторе, содержании и дате. В большинстве случаев документы имеют унифицированные редакционные заголовки. Самоназвания документов воспроизведены по подлиннику. При публикации сняты грифы «секретно» и «совершенно секретно», имевшиеся у всех публикуемых документов. В отдельных случаях приводятся пометы делопроизводственного характера. В большинстве случаев сохранен перечень адресатов, кому направлялись информационные материалы НКВД.
Незначительная часть документов публикуется в извлечении, в таких случаях в заголовке указывается «из», а опущенный текст (как правило, не относящийся в теме сборника) обозначается многоточием и заключается в квадратные скобки. Орфографические ошибки, опечатки и погрешности текста, явно затрудняющие восприятие, исправлены без оговорок.
В научно-справочный аппарат издания входят вводная статья и археографическое предисловие; примечания к тексту подготовлены С.А. Красильниковым, А.Я. Берело-вичем и Н.М. Перемышленниковой; именной комментарий и указатель составлены Т.М. Голышкиной; географический указатель — Н.С. Тарховой.
Я. Перемышленникова